Роберт Рождественский - Мы долгое эхо друг друга (сборник)

Я богат.
Повезло мне и родом
                     и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…

Я
подамся
от бумажных
          запутанных ворохов
в государство
переулков,
          проспектов
                      и двориков.
Все, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины —
рядышком.
Где гитары
          щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
          на каждый подъезд
десять —
детских
и две —
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
          перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
                     голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
          уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
          и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.

Давай покинем этот дом,
                    давай покинем, —
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
                    к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
                    Ждут.
                             Как ты думаешь?
Заварен чай,
                    крепкий чай.
                              Не чай – а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
                    дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням,
          к нашим судьям бессонным.
Где нам обоим
          приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены —
к ссоре…
Богини сидят,
          в немую тьму глаза тараща.
И в то,
          что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так,
          что это даже страшно.
Так подозрительны,
          что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят горячо и неудобно.
Они всегда считают
          самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
Москва ночная спит
          и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит…
Идут к богиням
          два не очень трезвых
                                бога.
Желают боги одного:
быть собою.

Игра в «Замри!» —
          веселая игра…
Ребята с запыленного двора,
вы помните, —
          с утра и до зари
звенело во дворе:
«Замри!..»
«Замри!..»
Порой из дома выйдешь, на беду, —
«Замри!» —
и застываешь на бегу
в нелепой позе
          посреди двора…
Игра в «Замри!» —
далекая игра,
зачем ты снова стала мне нужна?
Вдали от детства
                    посреди земли
попробовала женщина одна
сказать мне позабытое:
«Замри!»
Она сказала:
                    будь неумолим.
Замри!
И ничего не говори.
Замри! —
          она сказала. —
Будь
          моим!
Моим – и все!
А для других —
          замри!
Замри для обжигающей зари,
Замри для совести.
Для смелости замри.
Замри,
не горячась и не скорбя.
Замри,
Я буду миром
          для тебя!..

На нас глядели звездные миры.
И ветер трогал жесткую траву…
А я не вспомнил
          правила игры,
А я ушел.
Не замер.
Так живу.

Что вы ловите,
          рыбаки?
Что ловите?..
Как всегда,
          неприступны и застенчивы, —
над гудящей рекой
          вы расставили локти,
будто не удочки у вас в руках,
а уздечки.
Будто это не река,
          а конь взнузданный,
будто слышится вам
          топот копыт частый,
будто в жизни вам
только это и нужно, —
вечно мчаться
          за своим рыбацким счастьем.
Пригибаясь к холке коня,
          тихо охаете…
А к высоким сапогам
          глина прилипла.
А в ведерках —
          сплошняком ерши
                   да окуни…
Где ж она —
золотая ваша
рыбка?..
Мимо вас по реке —
                     лодки, лодки…
А за моим окном
                     глухо шумит улочка.
Я сижу,
          расставив широко локти.
У меня в руках не карандаш,
                               а тоже – удочка.
Я, как вы, рыбаки,
пробую разное.
Мне
ленивую плотву ловить не хочется.
Я в поток ревущий удочку забрасываю, —
по тетрадному листу
круги расходятся.
Расходятся круги,
                     разбегаются…
А улов мой
вяло иглами ершится.
Над усталой головою
                     солнце катится,
в каждой капле отражаясь,
в каждой жизни…
Может, скажут:
          «Ты ловить не умеешь!
Не всегда тебе
          терпенья хватает…»
Нет, поймите, —
мне надоела мелочь,
                     мелочь!
А где —
          она?
Где моя рыбка
золотая?
Где она —
          неповторимая —
                     хоронится?
На какой такой глубине опасной?

Как вам ловится,
          рыбаки?
Как ловится?
Я желаю вам удачи.
Удачи рыбацкой.

Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
          в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада плывет лицо.
Верней —
          подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку,
          женщине,
                   герою,
                            старцу…
Так оживает камень.
Он —
          в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
          с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
          грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
          Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
                    не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю
          жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
          толчками
                   каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
          течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
          гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла
          твоя весна!..»
А человек,
который создал
                     это,
стоит и курит около окна.

Кем они были в жизни —
          величественные Венеры?
Надменные Афродиты —
          кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
          бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили —
          застенчивы и чисты.
И превращалась одежда в холодный
          ничей комочек.
И в комнате становилось теплее
          от наготы…
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощунствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
          как по бубну,
                   грозно стучала
                              кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
          оглядывается в смятенье.
Удар!
И врывается паника
          в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Удар!
И это смертельно для господина Бога
          и родственников его…
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
          вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
                     ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
          как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
          в небрежной позе
                   плыла!..

А натурщицам было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
          живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
          не попадали плечом,
И долго молились в церкви.
И очень боялись
          Бога…

А были
уже бессмертными.
И Бог здесь был
          ни при чем.