Генри Лонгфелло - Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

Ты, загорелый мальчишка из прерий,
И до тебя приходило в наш лагерь много желанных даров,
Приходили и хвалы, и подарки, и хорошая пища, пока наконец с новобранцами
Не прибыл и ты, молчаливый, без всяких подарков, — но мы глянули один на другого,
И больше, чем всеми дарами вселенной, ты одарил меня.

Ты просил у меня сладковатых стишков?
Тебе были нужны невоенные, мирные, томные песни?
По-твоему, то, что я пел до сих пор, было непонятно и трудно?
Но ведь я и не пел для того, чтобы ты понял меня или шел бы за мной,
Я и теперь не пою для тебя.
(Я рожден заодно с войною,
И барабанная дробь — для меня сладкая музыка, и мне любы похоронные марши,
Провожающие бойца до могилы с тягучим рыданием, с конвульсией слез.)
Что для таких, как ты, такие поэты, как я? Оставь же мою книгу,
Ступай и баюкай себя тем, что ты можешь понять, какой-нибудь негромкой пианинной мелодией,
Ибо я никого не баюкаю, и ты никогда не поймешь меня.

Прощай же, солдат,
С тобой мы делили суровость походов,
Быстрые марши, житье на бивуаках,
Жаркие схватки, долгие маневры,
Резню кровавых битв, азарт, жестокие грубые забавы,
Милые смелым и гордым сердцам, вереницу дней, благодаря тебе и подобным тебе
Исполненных войной и воинским духом.
Прощай, дорогой товарищ,
Твое дело сделано, но я воинственнее тебя,
Вдвоем с моей задорной душой
Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через вражеские засады,
Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые с толку,
Все идем и идем, все воюем — на этих страницах
Ищем слова для битв потяжелее и пожесточе.

Повернись к нам, о Либертад, ибо война кончилась,
Ширься впредь без всяких сомнений, решительно охватывай мир,
Отвернись от войны, от стран былого, свидетельствующих о прошлом,
От певцов, поющих отребья славы прошлого,
От гимнов феодальному миру, от триумфов королей, рабства, каст и сословий,
Повернись к миру, которому предназначены грядущие триумфы — откажись от мира отсталости,
Оставь его певцам былого, отдай им отребья прошлого,
Но то, что останется, останется для тех, кто воспоет тебя, — войны грядут для тебя
(Подумай, в свое время на тебя работали былые войны, нынешние также послужат тебе);
Так повернись же, Либертад, и не бойся — обрати свой бессмертный лик
К будущему — оно величавее всего, что было в прошлом,
И оно бодро и уверенно готовится к тебе, Либертад.

Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень
И никла большая звезда на западном небе в ночи,
Я плакал и всегда буду плакать — всякий раз, как вернется весна.

Каждой новой весной эти трое будут снова со мной!
Сирень в цвету, и звезда, что на западе никнет,
И мысль о нем, о любимом.

О, могучая упала звезда!
О, тени ночные! О, слезная, горькая ночь!
О, сгинула большая звезда! О, закрыл ее черный туман!
О, жестокие руки, что, бессильного, держат меня! — О, немощное сердце мое!
О, шершавая туча, что обволокла мое сердце и не хочет отпустить его на волю.

На ферме, во дворе, пред старым домом, у забора, беленного известью,
Выросла высокая сирень с сердцевидными ярко-зелеными листьями,
С мириадами нежных цветков, с сильным запахом, который мне люб,
И каждый листок есть чудо; и от этого куста во дворе,
С цветками такой нежной окраски, с сердцевидными ярко-зелеными листьями,
Я ветку, всю в цвету, отломил.

Вдали, на пустынном болоте,
Притаилась пугливая птица и поет-распевает песню.
Дрозд одинокий,
Отшельник, в стороне от людских поселений.
Поет песню, один-одинешенек, —

Песню кровоточащего горла,
Песню жизни, куда изливается смерть. (Ибо хорошо, милый брат, я знаю,
Что, если бы тебе не дано было петь, ты, наверное, умер бы.)

По широкой груди весны, над страною, среди городов,
Между изгородей, сквозь вековые чащи, где недавно из-под земли пробивались фиалки — крапинки на серой прошлогодней листве,
Проходя по тропинкам, где справа и слева полевая трава, проходя бесконечной травой,
Мимо желтых стеблей пшеницы, воскресшей из-под савана в темно-бурых полях,
Мимо садов, мимо яблонь, что в розовом и в белом цвету,
Неся мертвое тело туда, где оно ляжет в могилу,
День и ночь путешествует гроб.

Гроб проходит по тропинкам и улицам,
Через день, через ночь в большой туче, от которой чернеет земля,
В великолепии полуразвернутых флагов, среди укутанных в черный креп городов,
Среди штатов, что стоят, словно женщины, облаченные в траур;
И длинные процессии вьются за ним, и горят светильники ночи,
Несчетные факелы среди молчаливого моря лиц и обнаженных голов,
И ждет его каждый поселок, и гроб прибывает туда, и всюду угрюмые лица,
И панихиды всю ночь напролет, и несется тысячеголосое могучее пение,
И плачущие голоса панихид льются дождем вокруг гроба,
И тускло освещенные церкви, и содрогающиеся от горя орга́ны, — так совершаешь ты путь
С неумолчным перезвоном колоколов погребальных,
И здесь, где ты так неспешно проходишь, о гроб,
Я даю тебе ветку сирени.

(Не только тебе, не тебе одному, —
Цветы и зеленые ветки я всем приношу гробам,
Ибо свежую, как утро, хотел бы пропеть я песню тебе, о светлая и священная смерть!

Всю тебя букетами роз,
О смерть, всю тебя покрываю я розами и ранними лилиями,
Но больше всего сиренью, которая цветет раньше всех,
Я полной охапкой несу их тебе, чтобы высыпать их на тебя, —
На тебя и на все твои гробы, о смерть.)

О плывущая в западном небе звезда,
Теперь я знаю, что таилось в тебе, когда месяц назад
Я шел сквозь молчаливую прозрачную ночь,
Когда я видел, что ты хочешь мне что-то сказать, ночь за ночью склоняясь ко мне,
Все ниже поникая с небес, как бы спускаясь ко мне (а все прочие звезды глядели на нас),
Когда торжественной ночью мы блуждали с тобою (ибо что-то не давало мне спать),
Когда ночь приближалась к рассвету и я глядел на край неба, на запад, и увидел, что вся ты в истоме тоски,
Когда прохладною прозрачною ночью я стоял на взгорье, обвеваемый бризом,
И смотрел, где прошла ты и куда ты ушла в ночной черноте,
Когда моя душа, вся в тревоге, в обиде, покатилась вслед за тобою, за печальной звездой,
Что канула в ночь и пропала.

Пой же, пой на болоте,
О певец, застенчивый и нежный, я слышу твою песню, твой призыв,
Я слышу, я скоро приду, я понимаю тебя,
Но я должен помедлить минуту, ибо лучистая звезда задержала меня,
Звезда, мой уходящий товарищ, держит и не пускает меня.

О, как я спою песню для мертвого, кого я любил?
И как я спою мою песню для милой широкой души, что ушла?
И какие благовония принесу на могилу любимого?

Морские ветры с Востока и Запада,
Дующие с Восточного моря и с Западного, покуда не встретятся в прериях, —
Эти ветры — дыхание песни моей,
Их благовоние я принесу на могилу любимого.

О, что я повешу на стенах его храмины?
Чем украшу я мавзолей, где погребен мой любимый?
Картинами ранней весны, и домов, и ферм,
Закатным вечером Четвертого месяца, серым дымом, светозарным и ярким,
Потоками желтого золота великолепного, лениво заходящего солнца,
Свежей сладкой травой под ногами, бледно-зелеными листьями щедрых дерев,
Текучей глазурью реки — ее грудью, кое-где исцарапанной набегающим ветром,
Грядою холмов на речных берегах с пятнами теней и с большим изобилием линий на фоне небес,
И чтобы тут же, поблизости, — город с грудой домов, со множеством труб дымовых,
И чтобы бурлила в нем жизнь, и были бы мастерские, и рабочие шли бы с работы домой.

Вот тело и душа — моя страна,
Мой Манхаттен, шпили домов, искристые и торопливые воды, корабли,
Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии, берега Огайо, и сверкающая, как пламя, Миссури,
И бесконечные вечные прерии, покрытые травой и маисом.

Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое,
Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами,
Безграничное сияние, мягкое, постепенно растущее,
Чудо, разлитое повсюду, омывающее всех, завершительный полдень,
Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звезды,
Что сияют над моими городами, обнимая человека и землю.

Пой же, пой, серо-бурая птица,
Пой из пустынных болот, лей песню с укромных кустов,
Бесконечную песню из сумерек лей, оттуда, где ельник и кедр.

Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную песню,
Человеческую громкую песню, звучащую безмерной тоской.

О звенящий, и свободный, и нежный!
О дикий, освобождающий душу мою, о чудотворный певец,
Я слушаю тебя одного, но звезда еще держит меня (и все же она скоро уйдет),
Но сирень с властительным запахом держит меня.

Пока я сидел среди дня и смотрел пред собою,
Смотрел в светлый вечереющий день с его весенними нивами, с фермами, готовящими свой урожай,
В широком безотчетном пейзаже страны моей, с лесами, с озерами,
В этой воздушной неземной красоте (после буйных ветров и шквалов),
Под аркою неба предвечерней поры, которая так скоро проходит, с голосами детей и женщин,
Я видел неугомонные приливы-отливы морей, я видел корабли под парусами,
И близилось богатое лето, и все поля были в хлопотливой работе,
И бесчисленны были людские дома, и в каждом доме была своя жизнь,
И вскипала кипучесть улиц, и замкнуты были в себе города, — и вот в это самое время,
Обрушившись на всех и на все, окутав и меня своей тенью,
Надвинулась туча, длинный и черный плащ,
И мне открылась смерть и священная сущность ее.

И это знание сущности смерти шагает теперь рядом со мною с одной стороны,
И эта мысль о смерти шагает рядом с другой стороны,
И я — посредине, как гуляют с друзьями, взяв за руки их, как друзей,
Я бегу к бессловесной, таящейся, все принимающей ночи,
Вниз, к морским берегам, по тропинке у болота во мраке,
К темным торжественным кедрам и к молчаливым елям, зловещим, как призраки.

И певец, такой робкий со всеми, не отвергает меня,
Серо-бурая птица принимает нас, трех друзей,
И поет славословие смерти, песню о том, кто мне дорог.

Из глубоких, неприступных тайников,
От ароматных кедров и елей, таких молчаливых, зловещих, как призраки,
Несется радостное пение птицы.
И чарующая песня восхищает меня,
Когда я держу, словно за руки, обоих ночных товарищей,
И голос моей души поет заодно с этой птицей.

Ты, милая, ты, ласковая смерть,
Струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь, приходишь
Днем и ночью, к каждому, ко всем!
Раньше или позже, нежная смерть!

Слава бездонной Вселенной
За жизнь и радость, за любопытные вещи и знания,
И за любовь, за сладкую любовь, — но слава ей, слава, слава
За верные и хваткие, за холодящие объятия смерти.

Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку тихими и мягкими шагами,
Пел ли тебе кто-нибудь песню самого сердечного привета?
Эту песню пою тебе я, я прославляю тебя выше всех,
Чтобы ты, когда наступит мой час, шла твердым и уверенным шагом.

Могучая спасительница, ближе!
Всех, кого ты унесла, я пою, радостно пою мертвецов,
Утонувших в любовном твоем океане,
Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!

От меня тебе серенады веселья,
Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют,
Тебе подобают открытые дали, высокое небо,
И жизнь, и поля, и громадная многодумная ночь.

Тихая ночь под обильными звездами,
Берег океана и волны — я знаю их хриплый голос,
И душа, обращенная к тебе, о просторная смерть под густым покрывалом,
И тело, льнущее к тебе благодарно.

Над вершинами деревьев я возношу мою песню к тебе,
Над волнами, встающими и падающими, над мириадами полей и широкими прериями,
Над городами, густо набитыми людом, над кишащими людом дорогами, верфями,
Я шлю тебе эту веселую песню, радуйся, радуйся, о смерть!

В один голос с моей душой
Громко, в полную силу пела серо-бурая птица,
Чистыми и четкими звуками широко наполняя ночь.

Громко в елях и сумрачных кедрах,
Звонко в сырости и в благоуханье болот,
И я с моими товарищами там, среди ночи.

С глаз моих спала повязка, чтобы могли мне открыться
Бесконечные вереницы видений.

И забрезжили предо мною войска,
И, словно в беззвучных снах, я увидел боевые знамена,
Сотни знамен, проносимых сквозь дымы боев, пробитых картечью и пулями,
Они метались туда и сюда, сквозь дымы боев, рваные, залитые кровью,
И под конец только два-три обрывка остались на древках (и всё в тишине),
Вот и древки разбиты, расщеплены.
И я увидел мириады убитых на кровавых полях,
Я увидел белые скелеты юношей,
Я увидел, как трупы громоздятся над грудами трупов,
Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них думали,
Они были совершенно спокойны, они не страдали,
Живые оставались и страдали, мать страдала,
И жена, и ребенок, и тоскующий товарищ страдали,
И бойцы, что оставались, страдали.

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи,
Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку,
Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос с моею душою, —
Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда переменчивая,
Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями, она вставала и падала, она заливала своими потоками ночь,
Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова взрывалась счастьем,
Она покрывала землю и наполняла собой небеса —
И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий псалом,
Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными листьями,
Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой весной.

От моей песни я ради тебя оторвался
И уже не гляжу на тебя, не гляжу на запад для беседы с тобою,
О лучистый товарищ с серебряным ликом в ночи.

И все же сохраню навсегда каждую, каждую ценность, добытую мной этой ночью, —
Песню, изумительную песню, пропетую серо-бурою птицей,
И ту песню, что пропела душа моя, отзываясь на нее, словно эхо,
И никнущую яркую звезду с полным страданья лицом,
И тех, что, держа меня за руки, шли вместе со мною на призыв этой птицы,
Мои товарищи и я посредине, я их никогда не забуду ради мертвого, кого я любил,
Ради сладчайшей и мудрейшей души всех моих дней и стран, — ради него, моего дорогого,
Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души
Там, среди елей душистых и сумрачных, темных кедров.