Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Ты знаешь, есть старинная легенда
О том, как некогда Великий Мастер
Построил скрипку — и она была
Всех прежних скрипок
во сто раз прекрасней.
Её он долго строил:
выбирал
И слушал дерево,
и колдовал над лаком,
А по ночам молился исступлённо,
Чтоб Бог вдохнул в его творенье жизнь.
И вот она запела наконец.
Она была, как женщина, всесильна
И, уступая нежности смычка,
Могла заставить плакать и смеяться
Кого угодно…
Но бес-завистник под руку толкнул —
Разбился звук о каменные плиты!..
…Он собирал дрожащими руками
Своей мечты колючие осколки;
Он твёрдо знал:
другой такой не будет,
Но склеивал разбитую любовь
Слезами, кровью, яростным упорством.
И день настал,
и Мастер взял смычок.
Он долго медлил, всё боясь коснуться
Молчащих струн, но наконец решился —
И звук возник. И дрогнула Кремона!..
С тех самых пор его ученики
В безжалостном стремленье к совершенству
Просверливали в каждой новой скрипке
Отверстия — чтоб раненая дека
Отчаяньем отозвалась смычку…
Не потому ль, когда настигнет боль,
Рука спешит нашарить лист бумаги?..

Устроил мылу в ванне я
Вчера соревнование:
Какое смоется быстрей —
Хозяйственное?
Детское?
Французское?
Немецкое?
Медовое?
Иль хвойное?
И натиск мыльных пузырей
Так сдерживал достойно я…

Жаль, только был всему судья
В конце мой папа, а не я.

Раз слизняк и два слизняк —
В грибе дырка точится…
Извините за сквозняк —
Очень кушать хочется!

Шёл хомяк
В пиджаке.
Но никто не знал о том,
Что хомяк
В пиджаке.
Потому что с хомяком —
С хомяком
В пиджаке —
Сам шагал я налегке.

Только я шагал ногами
По дорожке, по двору.
А хомяк шагал в кармане
И тихонько грыз дыру.

И прогрыз наверняка…
Потому что очень скоро
Одиноко вдоль забора
Шёл хомяк без пиджака…

Разыгралась Непогода.
Солнце спрятала в карман.
Сдула шляпу с пешехода
Загремела в барабан.

Нас из лейки окатила.
Спичкой чиркнула тайком.
А потом глаза закрыла
Нам тумановым платком.

Потому что Непогоде
От рожденья — только год.
И она ещё не ходит
В детский сад для Непогод.

Но пройдёт всего полгода —
Поведут её в Детсад
Там в послушную Погоду
Непогоду превратят!

Если направо пойдёшь — не дойдёшь.
Если налево — умрёшь, но не сразу.
Прямо посмотришь — в ноябрьскую дрожь
Войско восстанет, покорное глазу.

Газа глотнёт, чтобы брать города.
Тихо пройдёт, подчиняясь приказу.
Двинется вспять и потом, как вода,
Вширь потечёт, повинуясь экстазу.

Станешь тогда: ни туда, ни сюда,
В очи пихая свинцовые тучи.
Точка рождения — это беда, милые, да.
И бессмысленный случай.

Только зачем она так хороша,
Точка рождения в море простора?
Даже из шушенского шалаша —
Скажешь: «Шалишь, не видал ни шиша! —
Тоже смотрел очарованным взором.

Взор помутнел. Набегает слеза.
Душит надежда под звуки парада.
То просвистит, то поляжет лоза,
Вся зелена и полна винограда.

Стылый декабрь стоит под окном.
Оцепенели деревья.
Первым очнулся учительский дом,
Только потом — деревня.
Только потом заскрипели шаги
И заскользили салазки.

В тёмном окошке у Бабы Яги
Кончились страшные сказки.
Только мычит слабоумная мать
В душном угаре избёнки,
И на мороз переносят кровать
Две неумерших сестрёнки.

Свежая травка взошла поутру.
Рыжий котёнок пошёл по двору.
Словно большой переполненный чан,
Двор выдыхает молочный туман.
Из деревянных и каменных пор
Ветер выходит и сыплется сор.
Лютик растёт. Одуванчик растёт.
Рыжий котёнок всё время идёт.
Видит: букашки ползут из земли.
Видит: летят золотые шмели.
Видит: по липам тихоноко течёт
Сладкий, как мышка, липовый мёд.
Рыжий котёнок вздохнул глубоко:
Ах, до чего хорошо и легко!
Над горизонтом, кругла и тепла,
Добрая рыжая мама взошла.

Мы долго жили в гараже,
Но это кончилось уже.
Мы прятались на свалке,
А грелись в раздевалке.
Порой нам снилось, что сидим
В неосвещённом зале,
Но спали мы в подвале.

Наутро кончился погром —
Куриным пухом и пером,
И лёгким паром над двором,
Весенним сладким паром.
И значит, всё недаром.
И хорошо на чердаке
При пауке и ветерке
Послушать пенье птичье.
И в этом есть величье.

Жара, как на юге. Среда. Гермесова точка недели.
Мы так торопились сюда, что даже прийти не успели
в себя, оказавшись взамен двоих постояльцев отеля.
В окошке горит цикламен. Двадцатые числа апреля.
Твой день. Донимает Нева, братается с ветром и слепит.
Волна, как чудная молва, одни восклицания лепит.
Другие даются с трудом. Известная суетность вкуса.
И некогда праздновать в том уже ни героя, ни труса.
Среди ожиданий повтор среды обретений рапсода,
на многоканальный простор балтийская рвётся свобода.
И небо, сплотив покрова над нами, безличное сбросив,
свои подбирает слова на зависть — Исакий, Иосиф.

Охота молоть языком расстояний приплод
(значений трясётся шкала поневоле пробега),
триумф ли жены любопытств пожинающий Лот,
наука ли разоблачений от Альфа к Омега?
Не так ли ночной небосток — пережитков трансфер
на грешную Землю с не менее, скажем, Венеры,
по штату на слух полагается музыка сфер
влияния невыносимой на то атмосферы.
Засим остаётся готовность ответить на зов
пространства пока твой подсумок грудной «не заёкал»,
пока звездочёты с трудом вычитают улов
из двух мотыльков между двух запылившихся стёкол.

Звёзды в окошке искрят о своём неслышно.
Так по губам не поймёшь из обратных драму
связей. К примеру, что яблоку Ева, Кришна,
Ньютон, Парис — по классическому там-таму.

По бестолковости выбора между злами,
выхода нет, перепробуешь все регистры.
Ладно, хотя б из чего возгорелось пламя,
звёзды декабрьские в дело идут на искры.

Видимость необозримого не помешала б.
Пой свою партию битого часа калиф,
пей ежедневное пойло обживок и жалоб,
бей в барабан, атмосферную плоть раскалив.

Выдержка нам изменяет, подобная снимку,
фотобумага помалу теряет чутьё.
Видишь, едва различимые режем в обнимку
правду чуть больше положенной, сами — чуть ё…

Архитектурной быть бузе.
Колодой через пень колонна.
Марсель, магалам Корбюзье
грозит Гвардейская Мадонна.
Неаполь, вопли — наплевать.
Равенна варваров нирвана.
Коробит Кордобы кровать
и телерана Тегерана.

Умом горюет и Москвой
усатый Бомбардир — неладен.
Великобритов сводит свой
над Темзой боем Биг-Бен-Ладен.
Версаль задуман как верстак,
Суэц — подобно суициду.
Под новым колпаком рейхстаг,
и остеклили пирамиду
у Лувра. Скользкий матерьял
ужимок лакомых и жестов.
Лас-Вегас главный ареал
градосмесительных инцестов.

Мир обезбашен до небес.
От Вавилона без оглядок
посредники Семи Чудес
бесцеремонней на порядок.
Распадом капищ и жилищ
подобное подобно слепку.
В районном скверике Ильич
последнюю сжимает кепку.

лечу смотрю куда когда
зеваю чтоб не заложило
по верху сумерки звезда
гвоздит по праву старожила
внизу посадов светляки
агломераций парафразы
где красят быт на стояки
нанизанные унитазы
к земле придирчивый уют
на иждивении повадок
подмоченных в сухой как брют
не попадаются осадок
коллизии размером с миф
из допотопных надоели
но чем времён надёжней смыв
тем ближе и яснее цели

Гуляние под вечер и оркестр
в саду с победной выправкой. По году
проходу нет от местных Клитемнестр,
и от войны недавней нет проходу.

Трофейного наследия приют —
великой блажи детские задворки,
как если б этот лучший мир-май-труд
придумали законченные орки.

Загадочны теперь издалека
границы сообщения сосуда,
где прошлое витает в облаках
грядущего неясного оттуда.

Тактичней собеседника окрест,
чем «ходики» со временем не встретишь,
ещё — немного сбивчивая ветошь
с деревьев, опроставшихся в обрез.
Особенно, когда твой дом врасплох
застукан одиночеством застолий
и скатертных потёков винных схолий
под лясы кровоточных выпивох.

Ни одной решительно зацепки,
небу ли до наших неудач.
Ласточки при деле, как прищепки
линии электропередач.
Мусорная просеки щетина
колется, попробуй отрекись.
В целом заурядная картина
ту ещё прописывает кисть.
Тот ещё гешефта отголосок
бухучёт идёт на чудодни
только для одних, считай, колоссов
агро-гидро-аэро родни!

Не до пищи, паче для ума,
посреди пути. До перемены
сумма мест слагаемых сама
ждёт от привокзальной Мельпомены
изменений. Разница высот
взлётов и падений прихотлива.
Участи на жизнь не достаёт,
как последней мелочи на пиво