Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Получается редко и не метко, так что на серьезную поэзию все это и вправду похоже лишь немного.
БиблиографияФотосинтез. М.: Livebook / Гаятри, 2008. 112 с.
Непоэмание. М.: М.: Livebook / Гаятри, 2010. 212 с.
Осточерчение. М.: Livebook / Гаятри, 2013. 184 с.
Андрей Поляков
или
«В ближней точке местности та же даль…»
Андрей Поляков то и дело меняет маски. Ломая каноны традиционной поэтической речи, слывет адептом акмеистической прекрасной ясности; прячась за ставший привычным образ крымчанина по рождению и призванию, выказывает близкое родство с поэтами «ленинградской школы». Издает толстый сборник «китайских» текстов, перенасыщенных мотивами и картинками из поэзии и живописи Срединной империи, и в то же время подчеркивает родство с наследием империи более близкой по времени и пространству. Вот с этой, второроссийской, советской империи и начнем:
Как сделать что было в начале,
что были мы дети страны,
что верхние сосны качали
и мы собирались нужны?
Стихи говорили чуть слева…
Признал у костра пионер,
что, кстати, названия слава
не важно ему, например.
Но возрасты уж поменялись!
Прошедшего вряд ли вернуть.
Зачем разве сосны качались,
чтоб нас хорошо обмануть?
В лесу на лежачей опушке,
подросший всего ничего,
вдруг был нам какой-нибудь пушкин,
а мы пропустили его.
Мотив «пропущенного пушкина» с маленькой литеры – крайне важен. Если не замечен, пропущен, что дает право носить имя «нашего всего»? Ответ прост – точность самоощущения, верность самооценки. «Пушкин в себе» – самодостаточен, не нуждается в премиях, интервью и в официальном признании. Таков, конечно, и сам Поляков: большинству завсегдатаев столичных литературных сходок специально приходится пояснять, где он живет и что пишет, но суть дела от этого не меняется: Андрей Поляков много лет делает свое дело, ему известно, почем золотистого меда струя, он знает также, что
Умер Пан в Севастополе, в дальний отсюда день
в сине-светлом облаке, в пыльно-плывущем небе
в тишине советских, советских, советских Муз
ничего не запомнив ничего не запомнив
Впрочем, Полякову менее всего свойственно почивать на лаврах спокойной убежденности в твердости ассоциативных связей обеих империй, незыблемости античного поэтического наследия. Одно из самых известных стихотворений («Орфографический минимум») наглядно иллюстрирует тягу к переменам, к выстраиванию препятствий и их последующему преодолению:
Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.
Не пушечный, хочу найти подушечный –
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках…
Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.
Дерзкое преодоление языковых оков означает выход к новым горизонтам свободного усложненного поэтического высказывания, но здесь нужна, нет, не умеренность, но чуткое внимание к узнаваемости и стабильности смыслов слов. Орфографический (а также синтаксический и семантический) минимум – не выдумка, он на самом деле существует и требует соблюдения, в противном случае получается вот что:
Я как-то помнится, что «А» хотел сказать,
подвигав памятник защёчный! и чудесный;
в нем речь кончается то дергать, то качать,
то: в столбик синтаксис нарезать интересный.
Богат, коллоквиум, промежностью, подчас,
слегка, эротики, допустим, структуральной,
из-под, веселые, мы, вылезли, печально,
и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!
Нам им чтоб хочется жилось наискосок –
кривило зеркало и кофе мимо чашки;
всё переставлено – попробуй, потомок? –
там ударение, где вукбы на мубажке.
До референции, до кладчика всерьез
молчать заслушаем негромко и нарочно,
что слово сделано, а кем из нас – конечно!
такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:
«Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,
коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся?
Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный!
Я списук кулебрай плучар ду саладины:
бассуннаце, Гумал, шогиа пелося».
Посвященный не без труда расслышит в этой тарабарщине чеканные строки Мандельштама, к тому же намеренно данные в неправильной последовательности:
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
На головах царей божественная пена –
Как журавлиный клин в чужие рубежи…
Тяжесть и нежность оригинальных строк отделяет от туманной взвеси перифраза какой-то странный шифр, закон перекодировки – вполне уловимый, но находящийся за пределами допустимого орфографического минимума, напоминающий не то о синдроме афазии, не то о птичьем языке «структуральной эротики» семидесятых годов прошлого столетия. Не случайно в том же стихотворении прямо и косвенно упоминаются тогдашние властители филологических дум – М. Бахтин (долгое время живший в Саранске), Ю. Лотман, В. Топоров:
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного –
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.
Оба компонента гремучей смеси – советский новояз и утонченный лексикон новой филологии – отсылают к одним и тем же временам заката империи, когда только и мог жить «пропущенный пушкин», не выдержавший испытания фальшью и двусмысленностью последних лет прошлой власти в России. Поляков двусмысленность дозволенных речей превращает в свободу сложного высказывания, апеллирующего к противоположным языковым первоначалам – при непременном условии соблюдения орфографического минимума понимания. Однако принятая на вооружение боевая оснастка перестает срабатывать, как только исчезает мишень для прицельного боя: тоталитарный монстр и мир рухнули, Крым отошел к неведомо откуда взявшейся соседней державе, значит, уже не нужно впадать, как в ересь, в неслыханную сложноту. Аллюзии на прежде полузапретных акмеистов, Хлебникова и Пастернака больше не свидетельствуют о личной причастности тайнам, ворованным воздухом перестала быть (впрочем, вопреки мнению многих) даже поэзия автора определения поэзии как ворованного воздуха.
Орфографический минимум не работает в условиях отмены орфографии как таковой – системы языковых запретов и предписаний. В исчезающе упрощенной пунктуации СМС-сообщений – воздух новой эпохи. Именно в этих непривычных условиях Андрей Поляков последних лет пытается нащупать очередные поэтические возможности, соответствующие манере его поэтического мышления. Больше незачем создавать причудливые римейки смыслов, поскольку легитимны и правомочны их прозрачные первоисточники. Вот почему Поляков с переменным успехом пытается заново освоить «крымско-китайскую» поэтику: это тоже ремейк, но не восполняющий утраченное либо запретное, но всерьез, словно бы впервые воспроизводящий ноты и тембры, еще недавно не различимые в шуме времени «пропущенного пушкина».
в ближней точке местности та же даль
и намек на ангела или черта
а в ялте белый цветет миндаль
и буксир кричит выходя из порта
магомет ходячей лишен горы
мерит на глазок крутизну эпохи
а в москве хватает своей муры
не дороже слава не крепче кофе
то ли спать пойти то ли так сидеть
вырывая строчки поодиночке
из той точки пространства куда глядеть
может только женщина в этой точке
Ох, нелегкая это работа – отыскивать «в ближней точке местности ту же даль» («Послания прекрасной С.»), а может быть, наоборот, – слишком легкая, утратившая весомость поэтическая работа. Иногда спасает ирония, сопровождающая откровенное признание в абсолютной случайности и произвольности «китайских» параллелей к реалиям привычной жизни:
Листопад
легко и сухо
опускается
на ухо,
– ухо слышит,
как шуршит,
словно звук
в мешке зашит!
В дождь
из листьев
кто выходит?
в желтопад, в те, в то… –
нет,
не получается стишок,
ну и ладно,
хрен с ним,
лучше перекурим
сигарету «Прима»
а потом –
запишем
первое,
что плеснет сюда в голову:
ХУАНХЭ.
Неслучайность и органичность былой легкости и естественности затрудненных стихов Андрею Полякову приходится доказывать в условиях, когда легкость стремительно оборачивается скольжением по поверхности, а обдуманная затрудненность – тяжелым герметизмом. Что ж, такое, милые, у нас тысячелетье на дворе, кстати, и до Китая каких-нибудь пять часов лёту…
