Федор Сологуб - Том 7. Стихотворения
(с. 11)
Или из пьесы «Качели»:
Я в непрестанном и пьяном стремленье…
Мечтанья, порывы — и вера, и сон
Трепетно-сладко до боли паденье, —
Мгновенье — деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье, —
И рвется из сердца от радости стон, —
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
(с. 14)
Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова. Она не любит лирного звона.
* * *Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Детский сборник» и «Русь»). Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.
Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно «дикой воли». Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…
Бежит зверье, бежал бы бор,
Да крепко врос, закоренел.
А Юдо мчит и мечет взор.
Ох, из Державина, кажется! Ну, да — сойдет.
И сыплет крик острее стрел:
Я есть хочу, я пить хочу!
Где мать моя? — я мать ищу.
Лесам, зверям свищу, кричу.
В лесах, полях скачу, рыщу.
Те клочья там, ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать…
Пропал сосун, грудной малец!
Ах, елка-ель, согнись в ветвях,
Склонись ко мне, не ты ль несешь
Молочный сок в суках-сучках,
Не ты ль меня споишь-спасешь?..
и т. д. («Перун». с. 89)
Скажите, разве в этой «воле» нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова?
Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит — или правильнее — заставляет смотреть. И заметьте, это — не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:
Милая, где ты, —
Милая?..
Вечера светы
Ясные, —
Вечера светы
Красные…
Руки воздеты:
Жду тебя…
Милая, где ты, —
Милая?
и т. д. («Урна», 1909, с. 67)
Нет, у Городецкого — другое.
Здравствуй. Кто ты? —
Неподвижен. Кто? —
Струит глазами мрак. Кто? —
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
…… … … …
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли — ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
Можешь? Можешь? — Неподвижен.
Можешь ты? — Молчанья знак.
Где он? — Серый свод принижен.
Со стены струится мрак.
(«Дикая воля», 1908, с. 53 сл.)
Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.
Это — самая настоящая поэзия.
Но, господи, как мы развились за последние годы — с того майковского, помните, -
Я одна, вся дрожу, распустилась коса…
Я не знаю, что было со мною…
Теперь, по-нашему, уже не так — 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.
Это — Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем.
(«Дикая воля», с. 181)
* * *Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.
Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.
Комнату эту я, впрочем, выдумал — ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.
Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.
Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно «комнаты», как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.
Вот несколько еще не названных имен.
Александр Кондратьев (два сборника стихов) говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, — притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.
Например, Аль-Уцца, — кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым -
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых — богини печать —
На щеках моих смуглых горят.
(Сб. «Черная Венера», с. 39)
Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения») упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
Вон, спеша, летит ворона —
Крыльями повеяла;
Вон вдали кричит сирена —
Душу мне измаяла.
(«Разные стихотворения», с. 23)
Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов), кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.
Интересно написанное им недавно стихотворение «Лесной пожар» («Остров», 1, с. 8 сл.). Что это — жизнь или мираж?
Резкий грохот, тяжкий топот,
Вой, мычанье, стон и рев,
И зловеще-тихий ропот
Закипающих ручьев.
Вот несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит,
С вепрем стиснутый бок о бок
Легкий волк, душа ловитв,
Зубы белы, взор не робок -
Только время не для битв.
Лиризм И. Гумилева — экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций.
Граф Алексей Н. Толстой — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок -
Утром росы не хватило,
Стонет утроба земная.
Сверху то высь затомила
Матушка степь голубая,
Бык на цепи золотой
В небе высоко ревет…
Вон и корова плывет,
Бык увидал, огневой,
Вздыбился, пал…
(«Остров», 1, с. 37)
Петр Потемкин — поэт нового Петербурга. «Смешная любовь» — преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний — не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.
Я пришел к моей царице кукле,
сквозь стекло целовал
ее белые букли
и лица восковой овал.
Но, пока целовал я, в окошке
любимая мной
повернулась на тоненькой ножке
ко мне спиной.
(«Смешная любовь», с. 36)
