Марк Тарловский - Молчаливый полет
В 1926–1928 стихи Тарловского довольно широко печатались в литературных сборниках и периодике, а в апреле-мае 1928 вышла в свет его первая, совершенно зрелая книга стихов «Иронический сад». Вышла чуть ли не с единственным исправлением: не понравилось корректору ударение «украинкам», он и «поправил» строку.
Это был последний «год свободы»: еще могли более-менее безнаказанно выходить такие книги, как «Форель разбивает лед» М. Кузмина, «Кротонский полдень» Б. Лившица или «Столбцы» Н. Заболоцкого (в начале 1929), мог печататься в «Сибирских огнях» харбинский эмигрант Арсений Несмелов. Но Главное управление по делам литературы и печати (Главлит), возрожденное в год переезда Тарловского в Москву, в 1927 окончательно оформилось как монопольный аппарат цензуры, а почти одновременно с выходом «Иронического сада» начало набирать силу партийное руководство цензурой, при котором что бы то ни было ироническое уже не подразумевалось. Строфа, вынесенная Тарловским в эпиграф к дебютному сборнику, обернулась для него горькой иронией: сколько солист ни утопай в руладах, страшные розы, на глазах распускавшиеся в советском ироническом саду, только и могли кивать невпопад, ибо гармонии не понимали.
*
Проведя июль-август 1929 в Крыму — в основном, конечно, Коктебеле у М. Волошина, — Тарловский сразу по возвращении в Москву, «по горячим следам», сдал в набор второй сборник под названием «Почтовый голубь». Чудом сохранившаяся первая корректура, выправленная не только автором, но и бдительным редактором, — в сущности, всё, что осталось от сборника в его аутентичном виде. В начале 1930 «Почтовому голубю» подрезали крылья.
То ли Тарловский понял, что запахло не столько жареным, сколько паленым, то ли чистосердечно решил «перестроиться» (вполне возможно, если все его высказывания по этому поводу принимать всерьез), но — после поездки в Среднюю Азию и четырех месяцев (с 1 мая по 1 сентября 1930) каторжной работы преподавателем русского языка и заведующим кабинетом русского языка в Узбекистанском высшем педагогическом институте г. Ферганы — из-под го пера начало появляться нечто в русской поэзии уникальное: идеологически выдержанные, актуальные, порой кощунственные — словом, советские стихи… с виртуозной отделкой и типично «южнорусским» (если угодно, жлобским) прищуром — наследство Шенгели и Багрицкого, неискоренимое в Тарловском. Три таких стихотворения в виде заключительного раздела были приторочены к изуродованному до неузнаваемости «Почтовому голубю» — и 27 мая 1931 с издательством «Федерация» был заключен договор на сборник «Бумеранг» (с Багрицким в роли редактора).
В конце февраля 1932 «Бумеранг» вышел в свет. И через некоторое время стало ясно — «заветное наследство» Багрицкого и Шенгели вышло Тарловскому боком: в разраставшемся ироническом саду соловей начинал превращаться в насекомое, а розы — собратья-литераторы, члены Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) — в хищные растения.
17 апреля 1932 на производственном совещании поэтов РАПП тов. Л. Авербах, говоря о коммунистическом перевоспитании попутчиков, о борьбе с халтурой и чуждыми влияниями, заявил по поводу «Бумеранга»: «<…> здесь есть две строчки, которые приводят меня в состояние бешенства. Когда он говорит о Средней Азии, он пишет следующее:
“Это — фабрика гор, где б казался Казбек
Лишь кустарным бугром от садовых мотык,
Где себе на потребу ломает узбек
Благородный тургеневский русский язык.”
Вот такая великодержавная шовинистическая сволочь лезет из этих строк. Если бы в Грузии или Армении кто-либо вышел с таким заявлением, то, я думаю, товарищи проработали бы его в несколько раз сильнее, а у нас такие вещи сходят. Это — безобразие. Это показывает, что мы недостаточно внимательно относимся к национальным вопросам <…>»[313].
На второе производственное совещание (20 апреля) РАПП пригласил самого Тарловского; стенограмма его выступления (см. в Приложении) вряд ли нуждается в комментариях. 23 апреля в «Литературной газете» появился отчет о выступлении Л. Авербаха и «реакционной» речи Тарловского, получившей «отповедь» от имени президиума в лице тов. А. Селивановского. Тем же число датируется Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», согласно которому Ассоциацию пролетарских писателей надлежало ликвидировать, а «всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти» — объединить в единый союз советских писателей. Однако Тарловский не успокоился: 2 июня он направил в редакцию «Литературной газеты» открытое письмо (см. в Приложении), о публикации которого, разумеется, не могло быть и речи.
Остается гадать, осознавал ли Тарловский грозившую ему опасность, объяви он войну бывшим РАППовцам. Но едва ли по случайному совпадению на третьем и последнем сборнике Тарловского «Рождене родины» редактором обозначен Алексей Сурков, председательствовавший на злополучном совещании и усмотревший в заглавии «Бумеранг» «намек на инициалы одиозного поэта». Часто цитируется ответ Тарловского: «Если бы я назвал книгу иначе — “Лязг”, “Мозг”, “Вдрызг”, то, может быть, сказали бы, что это — Зинаида Гиппиус». В подобной глоссолалии можно далеко зайти (в названии «Болт», или, скажем, «Гвалт» легче легкого увидеть инициалы Льва Троцкого). Сурков тогда не ответил — повел себя осторожнее других, поскольку знал, что, во-первых, кадры высокой квалификации полагается беречь (не зря же некто узнавал у Пастернака, «мастер» Мандельштам или нет: советская власть никогда не чувствовала себя столь неколебимой, чтобы разбрасываться своими воспевателями) и, во-вторых, доводить дело до ареста затравленного писателя — верный путь к тому, чтобы самому пройти по тому же делу (а сам Сурков мастером не был никогда). Этого не знали другие, кто был готов разорвать Тарловского на части: ни отвественный секретарь РАПП тов. Авербах, расстрелянный в 1937 (или покончивший с собой, или погибший в лагеря в начале 1940-х), ни ведущий критик РАПП тов. Селивановский, расстрелянный годом раньше (или умерший в тюрьме). Знал Сурков и о том, что Тарловский уже достаточно широко печатается как переводчик, знал, как верно выбираются им для перевода идеологически выдержанные произведения.
*
История Тарловского в 1930-е — сплошная череда неосуществленных проектов, причем не только оригинальных, инициированных им самим, но и переводных, делавшихся по прямому заказу. Опять из области гаданий: неужели с головой ушедший в переводы Тарловский был настолько наивен, что надеялся в 1930-е издать книгу, соответствующую авторскому замыслу, но при этом хотя бы на йоту (пожертвовать которой он, видимо, был неспособен) уклоняющуюся от заданного партией и правительством курса?
19 сентября 1931 Тарловский по поручению Всесоюзного объединения зверобойной промышленности и хозяйства «Союзморзверпром» (Наркомснаб) и редакции «Голос рыбака» отправился в двухмесячную командировку на Черноморье «с целью изучения и описания дельфиньего промысла в наших водах, а также организации рабкоровских бригад из среды черноморских зверобоев»[314]. По результатам поездки была написана прозаическо-очерковая книга «В созвездии Дельфина». Дельфиний промысел давно запрещен, что соблюдается даже не особо свободолюбивыми режимами; нашим современникам, привыкшим смотреть на дельфинов как на приматов моря, эта книга — всё равно что кулинарное пособие антропофага.
В предисловии к ней Тарловский проговаривается о своих истинных намерениях: «…я старался построить свою книгу так, чтобы ее можно было читать не как беллетристическое произведение (непременно по порядку), но и отдельными главами, вразбивку, как сборник стихов»[315]. Другими словами, Тарловский пытался хотя бы таким способом опубликовать некоторые из «зарезанных» стихотворений «Почтового голубя». Чуть выше он говорит об этом прямо: «…я представил здесь материал двух родов: стих, которым беседую с самим собой, который читатель как бы невольно подслушивает (такой стих разбросан по всей книге), и стих, которым беседую с особого вида читателем, пытаясь быть для него максимально понятным. Таким стихом написана последняя глава книги — “Проза в хореях”. Читатель, на которого рассчитана эта книга <…> черноморский зверобой, во-первых, и школьник, во-вторых. Последний (в Москве, в Крыму и на Кавказе) потребовал от меня, чтобы стихи мои были не ломаные, “гладкие” и легко запоминающиеся. Для зверобоя я вплел в эти стихи производственные пени». Вот так: мол, заказец нате, а сокровенного не трожьте. Договор на книгу с издательством «Федерация» заключался дважды — 17 марта и 28 ноября 1932, однако рукопись не дошла даже до набора.
С «Послесловием» к «Дельфину» связан забавный случай. В фонде Тарловского лежат черновики стихотворения-монолога от лица дельфина. По ним никак не удавалось восстановить последний вариант ключевой строки — фразы, бросаемой дельфином автору. Поначалу как будто должно было стоять: «Ты двести страниц написал под копирку». Только при сквозном просмотре материалов удалось установить, что «Послесловие» к книге «В созвездии Дельфина» и есть искомое стихотворение. Окончательный вариант загадочной строки оказался, как и вся книга, чудовищным: «Ты новую книгу пропел под копирку». Это ли не символ советской поэзии с конца 1930-х до 1980-х? но стихи приходится публиковать. В конце концов, современная наука убедительно доказала, что наши предки
