Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Ищет вымя пастух, и к ослепшей коптилке
льнут седые овчарки кудлатой метели.
Восковое дитя с камышовой подстилки
протянуло ладонь стебельком иммортели.

Чу… Шажки обмороженных ног муравьиных.
Рассекли небеса две кровавых полоски.
Чрево беса разверзлось — и в зимних долинах
студенистой медузой дрожат отголоски.

Запевает по-волчьи зеленое пламя,
у костров муравьиное утро теснится.
Сновиденья луны шелестят веерами,
и живому быку изрешеченный снится.

Три слезы на лице у Младенца застыли.
В сене видит Иосиф три терния медных.
И плывет над пеленками эхо пустыни,
гул оборванных арф и молений предсмертных.

А рождественский снег по Манхеттену веет
над готической скорбью, подделанной грубо.
И насупленный Лютер{144} ведет по Бродвею
слабоумных святош и хохлатых керубов{145}.

У зари над Нью-Йорком
четыре ослизлых опоры
и вороньи ветра,
бередящие затхлую воду.

У зари над Нью-Йорком
ступени безвыходных лестниц,
где в пыли она ищет
печальный рисунок фиалки.

Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит —
немыслимо завтра и некуда деться надежде.
Голодные деньги порой прошумят над бульваром,
спеша расклевать позабытого в парке ребенка.

И кто пробудился, тот чувствует каждым суставом,
что рая не будет и крохи любви не насытят,
что снова смыкается тина законов и чисел,
трясина бесцветной игры и бесплодного пота.

Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,
в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.
И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,
как будто прибитые к суше кровавым потопом.

Забили на рассвете.
Кровь из ноздрей текла по небосклону,
а по рогам ручьи вились и ветви.

На рот ее пчелиный
слюна свисала длинными усами.
И белый вой раскачивал долины.

В румянце дня и в пастбищном бальзаме
шли мертвые коровы и живые,
мыча с полузакрытыми глазами.

Мыча траве багровой
и парню, наточившему наваху,
что пробил час обгладывать корову.

Уже бледнели звезды
и жилы под ножами.
А в воздухе копыта все дрожали.

Чтобы луна узнала
и знали ночи желтые отроги:
ушла корова, сгинув по дороге.

Мыча о милосердье,
ушла на свалку смерзшегося неба,
где пьяницы закусывают смертью.

Статуи глаз боятся с их чернотой могильной,
но замогильней воды, которым не выйти к морю.
Не выйти к морю.

Бежали по стенам люди,
                        ломая тростник рыболовов.
Скорее! Сюда! Спешите! И булькали
                        в тине звезды.
…не выйти к морю.

Падая в мою память — капля, звезда, омега, —
все плывешь ты, слезинка, краем конского глаза.
…не выйти к морю.

И никто тебе в сумраке не подарит ни далей
без границ заостренных, ни алмазного завтра.
…не выйти к морю.

В пору, когда тоскуют о тишине подушек,
сердце твое немое бьется в оправе перстня.
…не выйти к морю.

Вечна ты и нетленна в каждой умершей капле,
шедшей на бой с корнями за роковым сиротством.
…не выйти к морю.

Уже бегут по откосу! Всплыви,
                        привстань над водою!
И каждый блик на запястье
                        стальным звеном обовьется!
…не выйти к морю.

Но тянешь ты в глубь колодца
                        повитые мхом ручонки,
негаданная русалка в неведенье непорочном.
…не выйти к морю.

Не выйти, не выйти к морю. Вода замерла на месте
и слышит, как тяжко дышат
                        ее бесструнные скрипки,
вода на лестнице пыток, вода подземелий мертвых,

которой не выйти к морю.

Сбиться с дороги —
это слиться с метелью,
а слиться с метелью —
это двадцать столетий пасти могильные травы.

Сбиться с дороги —
это встретиться с женщиной,
которая режет по два петуха в секунду
и не боится света,
а свет — петушиного крика,
задушенного метелью.

А когда метель задохнется —
пробудится южный ветер,
но и ветры стонов не слышат —
и поэтому снова пасти нам могильные травы.

Я видел, как два колоска воскового цвета,
мертвые, хоронили гряду вулканов,
и видел, как два обезумевших ребенка
отталкивали, рыдая, зрачки убийцы.

И я знаю, что два — не число
                        и числом не станет,
это только тоска вдвоем со своею тенью,
это только гитара, где любовь хоронит надежду,
это две бесконечности, недоступные
                        друг для друга,
и еще это стены мертвых
и напрасная боль воскрешенья.

Цифра два ненавистна мертвым,
но она баюкает женщин,
и они пугаются света,
а свет — петушиного крика,
петухам же в метели не спится,
и поэтому вечно пасти нам могильные травы.

          Чтобы знал я, что все невозвратно,
          чтоб сорвал с пустоты одеянье,
          дай, любовь моя, дай мне перчатку,
          где лунные пятна,
          ту, что ты потеряла в бурьяне!

Только ветер исторгнет улитку,
у слона погребенную в легких,
только ветер червей заморозит
в сердцевине рассветов и яблок.

Проплывают бесстрастные лица
под коротеньким ропотом дерна,
и смутней мандолины и сердца
надрывается грудь лягушонка.

Над безжизненной площадью в лавке
голова замычала коровья,
и в тоске по змеиным извивам
раскололись кристальные грани.

          Чтобы знал я, что все пролетело,
          сохрани мне твой мир пустотелый!
          Небо слег и классической грусти.
          Чтобы знал я, что все пролетело!

Там, любовь моя, в сумерках тела, —
сколько там поездов под откосом,
сколько мумий с живыми руками,
сколько неба, любовь, сколько неба!

Камнем в омут и криком заглохшим
покидает любовь свою рану.
Стоит нам этой раны коснуться,
на других она брызнет цветами!

          Чтобы знал я, что все миновало,
          чтобы всюду зияли провалы,
          протяни твои руки из лавра!
          Чтобы знал я, что все миновало.

Сквозь тебя, сквозь меня
катит волны свои пустота,
на заре проступая прожилками крови,
мертвой гипсовой маской, в которой застыла
мгновенная мука пронзенной луны.

Посмотри, как хоронится все в пустоту.
И покинутый пес, и огрызки от яблок.
Посмотри, как тосклив ископаемый мир,
не нашедший следа своих первых рыданий.

На кровати я слушал, как шепчутся нити, —
и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю.
Муравьенок исчезнет — и в мире пустеет,
но уходишь ты, плача моими глазами.

Не в глазах моих, нет, —
          ты сейчас на помосте
и в четыре реки оплетаешь запястья
в балагане химер, где цепная луна
на глазах детворы пожирает матроса.

          Чтобы знал я, что нет возврата,
          недотрога моя и утрата,
          не дари мне на память пустыни —
          все и так пустотою разъято!
          Горе мне, и тебе, и ветрам!
          Ибо нет и не будет возврата.