Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Судьбу испробовав с ножа,
У церкви мёрзли три бомжа
И стайка нищенок убогих.
И я спросил:
— Скажи, душа,
Свобода разве хороша?
— Да, хороша.
Но не для многих.

Ища земным делам оплот,
Молиться шёл честной народ.
И щедро сыпал подаянье.
И я изрёк:
— Блажен ведь тот,
Кто милостыню подаёт,
Свободу чтя, как состраданье.

Душа одёрнула:
— Предаст!
Свободу за казну продаст,
За власть и славу. Хоть сегодня…
Лишь тот свободен, кто отдаст
Последнее и тем воздаст
Во славу царствия Господня.

Я оробел, как в судный час:
— Душа, а ты не Божий глас?
И, осознав головотяпство,
Я в церковь поспешил, крестясь:
— Господь наш, неразумных нас
Помилуй и прости нам рабство…

Я в храм вошёл. И было дивно мне
Проникнуть сердцем в пенье хоровое,
И осознать желанье мировое,
Живую душу нянчить на земле.

Читал молитву иеромонах.
И я вослед возвышенно крестился.
И святый крест таинственно светился,
Как кровяной потусторонний знак.

Сказал мне спутник, взор мой отыскав:
«Вы как? По одному… на причащенье»…
И принял лоб мой влажное крещенье.
И целовал я праздничный рукав.

И был уж я не я. А ввысь и вширь
Росли любви вселенские объятья.
И были мне насельники, как братья.
И был мне домом правды монастырь.

О, как же долго я искал оплот
Душе в миру, прекрасном, но жестоком!
И вот стою, открывшись, перед Богом.
И болью Слова переполнен рот.

Всё начинать мне с чистого листа.
Я и во сне шепчу одну молитву:
«Господь, даруй мне вышних сил на битву
Во имя славы веры во Христа».

Языческий ветер Норвегии дует за пазуху. Скоро паром.
Мы узнаём друг друга по запаху. Мы живём,
Можно сказать, одинаково: курим, пьём,
Кто-то не пьёт, но обязательно курит.
Мы отличаемся скуластым обветрившимся лицом
И не любим стульев.
Мы — дети парусных яхт, поездов, автостопа. В конце —
Не видно конца. Устаём от дорожных сцен,
От границ, от таможни, валюты, разницы цен.
Иногда сорим деньгами налево-направо,
Иногда по карманам ищем последний цент —
Чисто наша забава.
Мы узнаём друг друга по силуэту, походке, но
Никогда не здороваемся, будто всё равно,
А на самом-то деле боимся мы все одного —
Проснётся тоска по дому и по семье,
Собьёмся в пару в попытке выстроить новый дом на чужой земле,
И останемся гнить в тёплом, мягком цветном тряпье,
Как те, над кем мы всегда смеялись, всегда смеёмся. К чёрту дома.
Языческий ветер Норвегии за рукава —
Иди, ты свободен! И помни, не стало тепла,
Не стало уюта — ты всё променял на дорогу.
Теперь всё твоё — этот порт, полюса, города.
Ведь это так много.

Мы плевали на ваши «против» и ваши «за».
Мы слетели с катушек, расплавили тормоза.
Нас что-то толкнуло на шаг ярким светом в глаза.
И мы, не запирая двери, ушли с порога,
Чтоб никогда не вернуться назад.

Последним числом ноября,
Свистя промороженным телом,
От полюса в наши края
Полярная ночь прилетела.

Должно быть, напала на след
Последних остатков рассвета —
Теперь лишь искусственный свет
Вернёт очертанья предметам.

Не принятый ею в расчёт,
День отсвет былых полномочий
На час-полтора протолкнёт
Под двери, закрытые ночью.

Синюшной, озябшей рукой
Недолгое пламя затеплит
И снова уйдёт на покой
В дремучие снежные дебри.

Лишь окна да фары машин,
Тоннель, темнотой обнесённый,
Пробьют в омрачённой глуши.
Да звёзды — во мраке Вселенной…

Лечу давно, а дна не видно,
и что-то изменить нельзя,
и усмехаются ехидно
мои давнишние друзья.

Следят за гибельным сюжетом
издалека и свысока…
А где же добрые советы
или же помощи рука?

На что мне как-то очень дружно
дают понять: «Ты это брось…»
Как говорится: «Дружба — дружбой,
а табачок и деньги — врозь».

Не люблю я водку как напиток —
Предпочту портвейн или коньяк,
Но привык к ней, как к орудью пыток
Садомазохист или маньяк…

Душа не исчезает без следа,
всевышнему творцу покорно внемля —
она перетекает, как вода,
с земли на небо и опять на землю…

До беспамятства люблю
жизнь с начинкой сладко-горькой:
сколько выпито пилюль,
пролито бальзамов сколько…

Сколько счастья напрокат
примерял с плеча чужого…
Вот и солнце на закат,
да не сводятся ожоги.

Сколько горестных услад
знал наощупь и воочью…
Чистой веры паруса
измочалил ветер в клочья.

Но по-прежнему люблю
жизнь, что явно или тайно
дарит отдых и приют.
Жаль, что веры не латает.

Сердце под лопатку тычет
и стучит начистоту:
мы становимся практичней,
несмотря на суету.

Жизнь оценивая трезво,
потихонечку вершим
продвижение прогресса,
эволюцию души.

Но при этом незаметно,
чтобы всё свести на нет,
охлаждается планета
миллионы долгих лет.

Остывает постепенно…
Только, прелести полна,
для праматери Вселенной
в детском возрасте она.

И, как девочка на шаре,
мир на лучшей из планет
под ногой устало шарит
равновесия момент.

Очень просто оступиться,
хоть давно к тому привык.
Полагают лишь тупицы,
что останутся в живых.

Жизнь оценивая трезво,
всё же верим в миражи,
а на шарике над бездной
чутко девочка дрожит…

Я вышел на крыльцо и вдруг увидел Новый год,
Он к дому шёл навстречу мне по тропке.
«Ты человек?» — спросил он, улыбаясь во весь рот.
Сказал я: «Да, но я в командировке.

Как мне ни жаль, но я в командировке».

«А что это такое?» — удивился Новый год,
И я ему отрезал по-простому:
«Мир делится давно на тех, кто дома водку пьёт,
И тех, кто водку пьёт вдали от дома,

А я сейчас как раз вдали от дома».

«Раз ты вдали, то вспомни о друзьях, — воскликнул он, —
Ведь чувство локтя так присуще людям!».
И Новый год завёлся, словно старый патефон,
А я ему сказал: «Давай не будем.

Давай о чувствах говорить не будем.

Ты прост, а наша сущность раскрывается хитро,
Она, как кошка, прячет в лапах когти:
Когда тебя твой ближний двинет локтем под ребро,
Тогда поймёшь, что значит чувство локтя.

Ну, а пока молчи про чувство локтя».

У малыша слезами переполнились глаза,
И стало мне от этих слёз неловко.
Он прошептал: «Тогда зачем я здесь?» А я сказал:
«Наверно, как и я, в командировке,

Мы в этом мире все в командировке».

Малыш, вздохнув печально, произнёс: «Ну, я пойду».
И больше я его нигде не видел.
Ох, и устроит пакость он мне в нынешнем году
За то, что в прошлом я его обидел.
А я ведь зря его тогда обидел.