Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Колокола в лазури, блеснув росой студеной,
Ударили с зарею над деревушкой сонной,
И двинулись крестьяне за утренней звездою,
И семена ложатся озимой бороздою.
Луна уже заходит, бледна как привиденье,
И жаворонок прянул из придорожной тени.

Ворчит потешный жернов, стучит уток веселый,
Ведя псалом во славу холстины и помола,
И, серебром сверкая на обомшелом шлюзе,
Ручей молитвы шепчет в пожухлой кукурузе,
И шаткие колеса, скрипя под водостоком,
Горюют, как старушки, о времени далеком.

Снует челнок проворный, снует не уставая,
Чтоб полнилась холстами укладка вековая;
Ворота мукомольни под виноградом спелым
По божьему завету кровь обручают с телом,
И ныне и вовеки благословляет небо,
Как таинство святое, союз Лозы и Хлеба.

С покосов дальних тянет прохладой и тимьяном;
Чернеет зябь, готова к посевам долгожданным,
И бродят по лощине среди былья сырого
Чумазые подпаски и рыжие коровы,
А по-над деревушкой, лазурью осененной,
Несутся отголоски заутреннего звона.

Белая голубка
все вилась над розой
и монаху в клюве
приносила просо.

День зимний. Поста начало.
Веселой гульбе конец.
Отходную карнавалу
дождь бормочет, как чтец.

Не совпадая в ритмах,
рыдают, вопят сообща
фигуры в бумажных митрах
и в простынях, как в плащах.

Латинян столпотворенье —
рыданий, теней, колпаков;
рельсов трамвайных струенье
по лужам, в огнях кабаков.

Ура Коломбине! Лохмотья
благоухают на ней —
духами и потной плотью
разит за версту. Эгей!

Белилами мазана маска
суетящегося Пьеро.
А рядом — оскал: Тараска,
раскрашенная пестро.

Торгаш плутоватый шали
раскинул у фонаря,
чтобы девиц искушали,
радугами горя.

Как плавно плывет красотка!
Как шелк ее шали тяжел!
Из лепета сплетниц соткан
над локонами ореол!

Пьянчуга носатый храбро
размахивает метлой. —
Носище картонный! Швабра!
Чумазый! Горшок с золой!..

Ханыга из сточной канавы
вопит, непотребен, как черт;
грязная нищенка травы
в ступке своей толчет.

Как смерчами, свалены в груды
бидоны, кастрюли, котлы,
и свет на горы посуды
косо глядит из мглы.

Глянь-ка — Маркизом помятым
назначено под фонарем
свиданье с бравым Солдатом —
саженным богатырем!

Обнюхиваясь во мраке,
рыча и дыша тяжело,
жалуются собаки
на человечье зло.

Следом за вечером — сонно,
как бы издалека,
приходит аккордеона
плачущего тоска.

Цветных фонариков стая
под ветром сбилась с пути
и мечется, осыпая
в лужи цветы конфетти.

Муки лицо открыто.
Вечер бессмыслен, зол.
Тянет свои копыта
к митре Приора Козел.

Сутемь. Скулит под сурдинку
ветер — хмурый певец.
Похороны Сардинки.
Карнавала конец.

Купол неба строгий,
Тихая листва,
Месяц златорогий,
Колокол, сова…

Краткой и торопкой
Жизни — «почему?..» —
Кануть вместе с тропкой
Следу моему.

Сгинули в тумане
И года и сны.
Разочарований
Доводы верны.

И под звуки глорий
Дни глотает мгла.
Все, что помню, вскоре
Запушит зола.

От былого пыла
Ничего не стало,
Даже пепел стылый
Ветром разметало.

Бриз в листве маиса,
Лягушачьи кваки,
Тихи кипарисы
И огни во мраке.

Путь во тьму размотан,
Мертвый свет ночной
На распятьях — вот он,
День последний мой.

Купол неба строгий,
Тихая листва,
Месяц златорогий,
Колокол, сова…

«Мужчина есть мужчина. А в жизни все бывает…»
В смиренье этой мысли под вечер вышивает
Росарио, печально склоняясь к рукоделью
красивой головою, где две гвоздики рдели.

Подумает о доме… Как стеклышко блестит он,
ее очарованьем, ее теплом пропитан.
Она не знает мира, что за окном маячит…
Хуан пришел — смеется, а запоздал — поплачет.

Он любит, хоть об этом молчит. Чтоб жить под тенью
любви, он возвратится к ней раньше или позже.
И ждет она, и сердцем гнездо обогревает,

где нежность распустилась, как тихое растенье.
И эту ночь, наверно, ей быть одной. Ну что же…
«Мужчина есть мужчина. А в жизни все бывает…»

У сегирийи цыганской
чувственный голос ночи
мусульманской.

Это — взгляда проклятая власть,
гиблая пропасть, где пенится
жизни и смерти пучина.
Это — сердцем поющая пленница
черной судьбы и кручины,
в вопль исходящая страсть.

И в то же время это —
дождь андалузского света,
крылья, полет и весна…
В шалой, задорно-веселой,
в ней смеется и шутит Севилья,
в ней сегидилья
взметает подолы,
солнца и соли полна.

Твои волосы в плен меня взяли,
Твои очи меня осудили,
А уста приговор отменили.

Ни румяна ты, ни бледна,
Ни красива ты, ни дурна,
Полюбилась ты мне потому, что ты мне полюбилась.

Слепое солнце раскаленным светом
о шлемы и наспинники дробится,
и вспыхивают копий острия,
как огненные птицы.

Слепое солнце, жажда и усталость…
Сквозь ад степей кастильских раскаленных —
железо, пыль и пот, — верхами едут
изгнанник Сид и с ним двенадцать конных.

Двор постоялый, сложенный из камня,
грязища. Есть ли здесь живые души?
Дверь поддалась напору рукоятей.
Свет. Воздух обжигающий. Удушье.

За грохотом ударов
звук голоса услышали не сразу —
хрустальный, робкий. Девочка выходит,
она худа и синеглаза,
и вся — глаза, а в них, огромных — слезы.

Настороженная, глядит с порога,
на личике под светлым ореолом
испуг, и любопытство, и тревога.
«Ступайте мимо, добрый Сид, — иначе
погубят нас по воле государя,
разрушат дом, засеют землю солью,
возьмут зерно, лежащее в амбаре.

Уйдите, Сид, и да хранит вас небо.
Кой прок вам предавать нас лютой каре?»

Глядит и плачет. Детскими слезами
дружине преграждается дорога,
и, воинов суровых понуждая,
бесстрастный голос произносит: «Трогай!»

Слепое солнце, жажда и усталость…
Сквозь ад степей кастильских раскаленных
железо, пыль и пот, — верхами едут
изгнанник Сид и с ним двенадцать конных.