Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Не люблю тех, которые ждут благостыни,
И особенно тех, что дождаться смогли.
Я люблю бедуинов на страже пустыни,
Моряков, что сжигали свои корабли.

И актеров, забывших про главный свой выход,
И поэтов, не знающих, как рифмовать.
Но себя не люблю окончательно. Вы хоть
Не судите за искренность, — что там скрывать!

Я люблю после ночи хмельной и метельной
Повторить молчаливый, без имени, тост.
И еще я люблю бесполезный, бесцельный
Августовский подарок — падение звезд.

Ты кончил. Тебе хорошо,
Что утро, что некуда выше.
Тот призрак, что звал ты душой,
Из комнаты медленно вышел.

Ты кончился. Завтра опять
Рядиться в лицо человека.
А там… хоть столетье проспать,
Пылиться, как библиотека

На мертвых семи языках.
Стать черепом в медной оправе
Иль кубком в горячих руках,
В гостях у чужих биографий…

Ты, может быть, плачешь навзрыд,
Но сам спохватился сейчас же,
Из пепла природы разрыт
И поднят — весь в глине и саже,

Весь в язвах — обломок души,
Кусок истлевающей ткани.
Гуляй, сумасшествуй, спеши:
Весь мир в твоем бедном стакане.

Тот призрак, что звал ты душой,
Та мелочь домашнего быта,
Та сказка о жизни чужой
Прибита к стене и забыта.

Ребенок мой осень, ты плачешь?
То пляшет мой ткацкий станок.
Я тку твое серое платье,
И город свернулся у ног.

Ребенок седой и горбатый,
Твоя мне мерещится мощь —
По крышам и стеклам Арбата
С налета ударивший дождь.

Мой ранний, мой слабый ребенок,
Твой плач вырастает впотьмах.
Но сколько их, непогребенных
Детей моих, в сонных домах!

Теперь мне осталось одно лишь
Седое, как дождь, ремесло.
Но ты ведь не враг. Ты позволишь,
Чтоб это мученье росло,

Чтоб наше прощанье окрепло,
Кренясь на великом ветру,
Пока я соленого пепла
И пены со рта не сотру.

На тротуарах скользко. Тени
Бесшумно расшибают лбы.
Стеблями вянущих растений
Висят фонарные столбы.

Мотор скрипучий, снег скрипучий
И скрипка нищего слепца —
В одном ключе. И вдруг как вспучит
Виденье мертвого лица:

Лоб изойдет безбровой гладью,
И нос провалится в дыру.
Поэт, на эту прелесть глядя,
Подумает: «И я умру…»

Он скажет скрипке: «Кончись тихо!»
Он скажет нищему: «Прости!»
Он скажет женщине: «Шутиха,
Отчальте с моего пути!»

И станет эта площадь местом,
Чтобы комедию играть.
И станет эта мука текстом,
Внесенным начерно в тетрадь.

И всё пройдет. И тень поэта
В руках истлевших донесет
Тетрадь исчерканную эту
Вплоть до несбыточных высот.

А там, перешибая споры,
Его оставив без гроша,
Придется для другого впору
Его бездомная душа…

Но как он был в рассказе точен,
Как верил сам себе, чудак!
……………………………
И всё не так или не очень,
А может быть, совсем не так…

Не буди ее, пасмурный сон мой,
Не тревожь ее, лучший мой друг,
Но разбейся на сонмы и сонмы
Бесконечно далеких разлук.

Ты за нею потянешься следом
Безголовою хитрой змеей,
Будешь неотразим и неведом,
Обернешься огнем и землей.

И замечешься в дыме и саже
После стольких бессонниц труда —
Дальше, дальше, — и вот если даже
Не проснется она и тогда,

Если в той непомерной минуте
Не отыщется силы такой,
Чтобы давнюю память вернуть ей,
Растопить ее сладкий покой, —

Вот тогда и зови на расправу,
К пированью лихого стола,
Навсегда тебе данное право
Рвать одежды и жечь их дотла!

Никакую, ничью и не нашу,
Всё равно украдешь ты ее,
Ты заваришь веселую кашу
И отпразднуешь горе свое!

Лишь бы жить, если жив ты и молод, —
До последнего пульса тоски,
Лишь бы время, как каменный молот,
Вам двоим грохотало в виски!

Времена!
Над разбуженными головами,
Истлевая в ушах, раскаленных от бега,
Вы — как птица, которую бьют на лету,
И от брега до брега
Шумный мир наливается вами,
Заливает свою пустоту.

Вот пришли времена непомерных пиров,
Нагруженные всяким добром,
Отягченные рухлядью мертвых миров,
Божьих храмов и княжьих хором.
И как будто бы ритму идущих времен
Добровольно покорствует грудь,
И пожарищем музыки мир окаймлен,
И не смеет никто отдохнуть.

И знамена — как бурные зори,
А весна — это просто весна.
Но романтиков вечное горе —
Как смертельный прыжок плясуна
И как голубь над кровлей ковчега.
И от брега до брега,
От окна до окна
В черных кубках сверканье вина.
И любимая ваша бледна и нежна.
Настежь окна, и в окнах видна
И другая подруга — луна.
И еще далеко до ночлега.

— Как жил? — Я не́ жил. — Что узнал? — Забыл.
Я только помню, как тебя любил.
Так взвейся вихрем это восклицанье!
Разлейся в марте, ржавая вода,
Рассмейся, жизнь, над словом «никогда».
Всё остальное остается втайне.

Циркачка в черно-золотом трико,
Лети сквозь мир так дико, так легко,
Так высоко, с таким весельем дерзким,
Так издевательски не по-людски,
Что самообладанием тоски
Тебе делиться в самом деле не с кем!

Хорошо! Сговоримся. Посмотрим,
Что осталось на свете. Пойми:
Ни надменным, ни добрым, ни бодрым
Не хочу я ходить меж людьми.

Чем гордиться? Чего мне ломаться?
И о чем еще стоит гадать?
Дело кончено. Времени масса.
Жизнь идет. Вообще — благодать!

Я хотел, чтобы всё человечье,
Чем я жил эти несколько лет,
Было твердо оплаченной вещью,
Было жизнью… А этого нет.

Я мечтал, чтоб с ничтожным и хилым
Раз в году пировала гроза,
Словно сам Громовержец с Эсхилом, —
Но и этого тоже нельзя.

Спать без просыпу? Музыку слушать?
Бушевать, чтобы вынести час?
Нет!.. Как можно смирнее и суше,
Красноречью — у камня учась.

Русский историк, не знавший страха,
Выстоял вахту, вышел на приступ.
Он воскрешал из тлена и праха
Всех пугачевцев и декабристов.
Ржавые пятна с реляций вытер,
Темное дело в архивах поднял,
Чтобы восстал бунтующий Питер,
Вросший в гранит и всосанный в отмель.

Он приказал: «Раскрывайся настежь,
Юность былая, ярость былая!
Что ты темнишь и глаза мне застишь,
Обло, озорно, стозевно, лаяй?»
Он рассказал о самосгоранье
Русских юношей в пламени зарев:
Свадьбу справляли с гибелью ранней
Гордый Печорин, дерзкий Базаров.

А между тем подспудное дело
Шло, как бывало, немо и грозно,
Не истлевало и не хладело,
Не застывало казенной бронзой.
Так, не ища дешевых ответов
В лепете многотиражных книжек,
Русский историк, горя отведав,
Правое поднял, лживое выжег.

Эта работа шла понемногу
В библиотеках и в чистом поле,
С жизнью об руку, с временем в ногу,
В песнях застольных и в стонах боли.
Эта работа сегодня длится,
Нет ей конца и в двадцатом веке.
Подняты к звездам юные лица.
В дальнюю даль зарублены вехи.