Дмитрий Михаловский - Поэты 1880–1890-х годов

Мы пели радостно псалмы,
Плывя к земле обетованной.
Одето тогою туманной,
Ласкалось море к нам. А мы,
Слагая радостно псалмы,
Неслись к земле обетованной.

Вдруг вихорь шумный налетел,
В ладью ударил вал сердитый;
Фатой узорною повитый,
На небе месяц побледнел —
И скрылся. Вихорь налетел,
И за борт плещет вал сердитый.

Ревела буря, как шакал,
И грозно море бушевало.
С лица туманного забрала
Унылый месяц не снимал…
Ревела буря, как шакал,
И грозно море бушевало!

Но мы спаслись от пасти вод,
На берег выброшены шквалом,
Луна с участьем запоздалым
Глядит и снова вдаль зовет
Нас, избежавших пасти вод,
На берег выброшенных шквалом!..

Военачальники убиты,
И уничтожен наш отряд…
Как очи гневные, горят
Созвездья, тучами повиты,
И ветер стонет; да луна
Глядит, печальна и бледна.

Я тихо выполз из оврага,
Куда врагами сброшен был;
Росою жажду утолил
И, окровавленною шпагой
Смолистых сучьев нарубив,
Зажег костер. Верхушки ив

В овраге темном лепетали;
Без грома молнии сверкали
Вдали над темною горой,
Да где-то звонко кони ржали,
Да сыч кричал. Да волк порой
Протяжно выл во тьме ночной.

И вспомнил я. Мы в кучу сбились,
Спасая знамя от врагов.
Там стон стоял. Ряды бойцов
Травою скошенной ложились,
И умирающий, кто мог
Еще дышать, спускал курок

И холодевшими устами,
Последний испуская стон,
Просил подать еще патрон.
Мы в злобе спорили с зверями
И лишь о том жалели тут,
Что руки резать устают…

И долго я в оцепененьи
Сидел с поникшей головой,
Повергнут скорбною душой
В неразрешимые сомненья:
Трус возбуждал во мне презренье
И отвращение — герой!..

Был май, веселый месяц май, —
            Кому же грустно в мае?
Цветов в полях — хоть убавляй,
            А лес, а птичьи стаи?

А небо в звездах и луне?
            А тучки на закате,
То в перламутровом огне,
            То в пурпуре, то в злате?

Итак, был май. Поля цвели,
            В аллеях пели пчелки,
На межнике коростели,
            А в просе перепелки.

Был старый лес веселый днем,
            А ночью тайны полный.
Там пел ручей, обросший мхом,
            И лес смотрелся в волны.

Тюльпаны, пьяные от рос,
            На берегу шептались,
А одуванчики в стрекоз,
            Как юнкера, влюблялись.

И вот один из них сказал:
            «Я прост и беден с вида,
Но страстью жаркой запылал
            К вам, милая сильфида!

Среди своих подруг стрекоз
            Вы прима-балерина!
Вы рождены для светлых грез,
            Для ласк и… серпантина!

И даже пьяница тюльпан
            Влюблен был в ножки эти,
Когда плясали вы канкан
            В лесу, при лунном свете!

А в сердце пламенном моем
            Царицей вы живете!
Для вас я сделаю заем
            У медуницы-тети,

Потом и свадьбу в добрый час
            Отпразднуем мы с вами.
И буду я глядеть на вас
            Влюбленными глазами,

Перецелую, как кадет,
            У вас я каждый пальчик!..»
А стрекоза ему в ответ:
            «Какой вы глупый мальчик!

„Для вас я сделаю заем
            У медуницы-тети“,
А много ли — вопрос весь в том —
            У тети вы найдете?

Питаться солнцем да росой,
            Поверьте, я не стану!
Нет, балерина, милый мой,
            Для вас — не по карману!»

Она умолкла. Лес дремал,
            Не шевелились травы,
А ветерок в кустах вздыхал:
            «Ну, времена! Ну, нравы!»

Настала осень; лес желтел.
            Лист падал в позолоте,
Косматый шмель в гостях сидел
            У медуницы-тети,

И тетя бедная в слезах
            Печально говорила,
Что одуванчика на днях
            Она похоронила,

А повенчался с стрекозой
            Какой-то жук рогатый,
В параличе, полуживой,
            Но знатный и богатый.

Шмель слушал молча. Лес дремал,
            Не шевелились травы,
И только ветерок вздыхал:
            «Ну, времена! Ну, нравы!..»

Заснули тихие поля,
Умолкли шумные дубравы,
И слышно, как вздыхают травы,
И слышно, как ползет змея,
Сухими мхами шевеля.

Иди туда, где над рекою
Стоит задумчиво камыш.
Там на воде и под водою
Такая сказочная тишь,
Что поневоле сам молчишь.

Чего-то ждешь, кого-то жалко,
О чем-то грезишь странным сном,
И если вдруг плеснется сом,
Ты мнишь: «Ударила русалка
Своим чешуйчатым хвостом».

Темнеет; закат в позолоте;
Туман над равниною встал.
Давно уж на топком болоте
Последний кулик замолчал.

Давно уже месяц двурогий
С Лазурного поля небес
Взирает на берег отлогий,
На тихое поле и лес.

И, ночи почуяв приметы,
Выходит к селению волк…
Последние песни допеты,
И голос последний умолк.

И ночь, притаившись пугливо,
Внимает, смущенья полна.
Как в поле растет горделиво
До самых небес тишина…

…Я долго не спал и забылся потом.
            Вот вижу — луна выплывает,
И кто-то стоит у меня под окном,
            Рукою к себе вызывает.

Он молод годами и бледен лицом,
            Белее ночного тумана.
На белой рубашке чернеет пятном
            Под сердцем смертельная рана.

И в страхе я позднего гостя узнал,
            Я понял безмолвные знаки.
Рукою на темный овраг указал
            И тихо он скрылся во мраке.

Я молча оружие снял со стены,
            К оврагу прошел осторожно
И стал, замирая. Среди тишины
            Лишь сердце стучало тревожно

Да ветер порою уныло шептал
            О чем-то долине туманной.
Но враг не замедлил: пришел он и стал,
            Печальный, бескровный и странный.

Он каждую полночь приходит ко мне,
            К оврагу меня вызывает,
И бьется оружьем со мной в тишине,
            И каждую ночь умирает.

И с вечера я беспокойно дрожу,
            И, пробуя лезвие шпаги,
«Сегодня, — шепчу я, — тебя уложу
            Навеки в тенистом овраге!»

Вот молча в овраге сошлись мы с врагом,
            Сошлися — и сталь зазвенела.
Без крика упал он на землю лицом,
            И кровь на песке зачернела.

Упал он на землю с предсмертной тоской,
            Кровь черной росою сочится.
И сердце его я нащупал рукой,
            Послушал — оно не стучится.

Я труп холодевший засыпал песком,
            Оружие вытер травою
И, робко ступая во мраке ночном,
            Пустился дорогой степною.

Таинственный шорох наполнил поля,
            И ветер долиною крался.
Росистой травой, как змея, шевеля,
            Он жадно ко мне приближался.

И я повернулся к оврагу. Туман
            Над трупом зарытым клубился.
На скате тревожно шептался бурьян,
            И желтый песок шевелился,

Как будто в овраге пустынном сто змей,
            Шурша, заклинанья шептали
И в трупе, почившем в постели своей,
            Змеиную жизнь пробуждали.

Я в ужасе диком пустился бегом,
            К постели припал, помертвелый.
И вижу — мой сторож стоит под окном,
            Стучится рукою несмелой.

Стучится безмолвно в окошко ко мне
            И в очи взирает с тоскою…
Я с криком проснулся, ища на стене
            Оружье дрожащей рукою…