Генрик Ибсен - Драмы. Стихотворения
Фру Алвинг. А!..
Пастор Мандерс. Вы всегда были одержимы роковым духом своеволия. Ваши симпатии были на стороне безначалия и беззакония. Вы никогда не хотели терпеть никаких уз. Не глядя ни на что, без зазрения совести вы стремились сбросить с себя всякое бремя, как будто нести или не нести его зависело от вашего личного усмотрения. Вам стало неугодно дольше исполнять обязанности супруги — и вы ушли от мужа; вас тяготили обязанности матери — и вы сдали своего ребенка на чужие руки.
Фру Алвинг. Правда, я это сделала.
Пастор Мандерс. Вот зато и стали для него чужой.
Фру Алвинг. Нет, нет, не стала!
Пастор Мандерс. Стали. Должны были стать. И каким вы обрели его вновь? Ну рассудите хорошенько, фру Алвинг. Вы много прегрешили пред своим мужем — и сознаетесь теперь в этом, воздвигая ему памятник. Сознайте же свою вину и перед сыном. Еще, может быть, не поздно вернуть его на путь истины. Обратитесь сами и спасите в нем, что еще можно спасти. Да. (Поднимая указательный палец.) Воистину вы многогрешная мать, фру Алвинг! Я считаю своим долгом высказать вам это.
Молчание.
Фру Алвинг (медленно, с полным самообладанием). Итак, вы сейчас высказались, господин пастор, а завтра посвятите памяти моего мужа публичную речь. Я завтра говорить не буду. Но теперь и мне хочется поговорить с вами немножко, как вы сейчас говорили со мной.
Пастор Мандерс. Естественно: вы желаете сослаться на смягчающие обстоятельства…
Фру Алвинг. Нет. Я просто буду рассказывать.
Пастор Мандерс. Ну?..
Фру Алвинг. Все это, что вы сейчас говорили мне о моем муже, о нашей совместной жизни после того, как вам удалось, по вашему выражению, вернуть меня на путь долга… всего этого вы ведь не видели сами. Ведь с тех самых пор вы, наш друг и постоянный гость, больше не показывались в нашем доме.
Пастор Мандерс. Да вы сейчас же после этого переехали из города.
Фру Алвинг. Да, и вы ни разу не заглянули к нам сюда все время, пока был жив мой муж. Только дела заставили вас затем посещать меня, когда вы взяли на себя хлопоты по устройству приюта…
Пастор Мандерс (тихо, нерешительно). Элене… если это упрек, то я просил бы вас принять в соображение…
Фру Алвинг.… Ваше положение, звание. Да. И еще то, что я была женщиной, убегавшей от своего мужа. А от таких взбалмошных особ надо вообще держаться подальше.
Пастор Мандерс. Дорогая… фру Алвинг, вы уж чересчур преувеличиваете…
Фру Алвинг. Да, да, да, пусть будет так. Я только хотела вам сказать, что суждение свое о моей семейной жизни вы с легким сердцем основываете на ходячем мнении.
Пастор Мандерс. Ну, положим. Так что же?
Фру Алвинг. А вот сейчас я расскажу вам всю правду, Мандерс. Я поклялась себе, что вы когда-нибудь да узнаете ее. Вы один!
Пастор Мандерс. В чем же заключается эта правда?
Фру Алвинг. В том, что муж мой умер таким же беспутным, каким он прожил всю свою жизнь.
Пастор Мандерс (хватаясь за спинку стула). Что вы говорите!..
Фру Алвинг. Умер на девятнадцатом году супружеской жизни таким же распутным или, по крайней мере, таким же рабом своих страстей, каким был и до того, как вы нас повенчали.
Пастор Мандерс. Так заблуждения юности, некоторые уклонения с пути… кутежи, если хотите, вы называете распутством!
Фру Алвинг. Так выражался наш домашний врач.
Пастор Мандерс. Я просто не понимаю вас.
Фру Алвинг. И не нужно.
Пастор Мандерс. У меня прямо голова кругом идет… Вся ваша супружеская жизнь, эта долголетняя совместная жизнь с вашим мужем была, значит, не что иное, как пропасть, замаскированная пропасть.
Фру Алвинг. Именно. Теперь вы знаете это.
Пастор Мандерс. С этим… с этим я не скоро освоюсь. Я не в силах постичь… Да как же это было возможно?.. Как могло это оставаться скрытым от людей?
Фру Алвинг. Я вела ради этого неустанную борьбу изо дня в день. Когда у нас родился Освальд, Алвинг как будто остепенился немного. Но не надолго. И мне пришлось бороться еще отчаяннее, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы никто никогда не узнал, что за человек отец моего ребенка. К тому же вы ведь знаете, какой он был с виду привлекательный человек, как всем нравился. Кому бы в голову пришло поверить чему-нибудь дурному о нем? Он был из тех людей, которые, что ни сделай, не упадут в глазах окружающих. Но вот, Мандерс, надо вам узнать и остальное… Потом дошло и до самой последней гадости.
Пастор Мандерс. Еще хуже того, что было?
Фру Алвинг. Я сначала смотрела сквозь пальцы, хотя и знала прекрасно, что творилось тайком от меня вне дома. Когда же этот позор вторгнулся в эти стены…
Пастор Мандерс. Что вы говорите! Сюда?
Фру Алвинг. Да, сюда, в наш собственный дом. Вон там (указывая пальцем на первую дверь направо), в столовой, я впервые узнала об этом. Я прошла туда за чем-то, а дверь оставила непритворенной. Вдруг слышу, наша горничная входит на веранду из сада полить цветы…
Пастор Мандерс. Ну, ну?..
Фру Алвинг. Немного погодя слышу, и Алвинг вошел, что-то тихонько сказал ей, и вдруг… (С нервным смехом.) О, эти слова и до сих пор отдаются у меня в ушах — так раздирающе и вместе с тем так нелепо!.. Я услыхала, как горничная моя шепнула: «Пустите меня, господин камергер, пустите же!»
Пастор Мандерс. Какое непозволительное легкомыслие! Но все же не более, чем легкомыслие, фру Алвинг. Поверьте!
Фру Алвинг. Я скоро узнала, чему надо было верить. Камергер добился-таки от девушки своего… И эта связь имела последствия, пастор Мандерс.
Пастор Мандерс (как пораженный громом). И все это здесь, в доме! В этом доме!
Фру Алвинг. Я много вынесла в этом доме. Чтобы удерживать его дома по вечерам… и по ночам, мне приходилось составлять ему компанию, участвовать в тайных попойках у него наверху… Сидеть с ним вдвоем, чокаться, пить, выслушивать его непристойную, бессвязную болтовню, потом чуть не драться с ним, чтобы стащить его в постель…
Пастор Мандерс (потрясенный). И вы могли сносить все это!
Фру Алвинг. Я сносила все это ради моего мальчика. Но когда прибавилось это последнее издевательство, когда моя собственная горничная… тогда я поклялась себе: пора этому положить конец! И я взяла власть в свои руки, стала полной госпожой в доме — и над ним и надо всеми… Теперь у меня было в руках оружие против него, он не смел и пикнуть. И вот тогда-то я и отослала Освальда. Ему шел седьмой год, он начал замечать, задавать вопросы, как все дети. Я не могла этого вынести, Мандерс. Мне казалось, что ребенок вдыхает в этом доме заразу с каждым глотком воздуха. Вот почему я и отослала его. И теперь вы понимаете также, почему он ни разу не переступал порога родительского дома, пока отец его был жив. Никто не знает, чего мне это стоило.
Пастор Мандерс. Поистине, вы много претерпели!
Фру Алвинг. Я бы и не вынесла, не будь у меня моей работы. Да, смею сказать, я трудилась. Все это расширение земельной площади, улучшения, усовершенствования, полезные нововведения, за которые так расхваливали Алвинга, — думаете, у него хватало энергии на это? У него, который день-деньской валялся на диване и читал старый адрес-календарь! Нет, теперь я скажу вам все. На все эти дела подбивала его я, когда у него выдавались более светлые минуты, и я же вывозила все на своих плечах, когда он опять запивал горькую или совсем распускался — ныл и хныкал.
Пастор Мандерс. И такому-то человеку вы воздвигаете памятник!
Фру Алвинг. Во мне говорит нечистая совесть.
Пастор Мандерс. Нечистая… То есть как это?
Фру Алвинг. Мне всегда чудилось, что истина не может все-таки не выйти наружу. И вот приют должен заглушить все толки и рассеять все сомнения.
Пастор Мандерс. Вы, конечно, не ошиблись в своем расчете.
Фру Алвинг. Была у меня и еще одна причина. Я не хотела, чтобы Освальд, мой сын, унаследовал что-либо от отца.
Пастор Мандерс. Так это вы на деньги Алвинга?
Фру Алвинг. Да. Я ежегодно откладывала на приют известную часть доходов, пока не составилась, — я точно высчитала это, — сумма, равная тому состоянию, которое сделало в свое время лейтенанта Алвинга завидной партией.
Пастор Мандерс. Я вас понимаю.
