Антология - Поэзия Африки

Укажите мне дом, где не было мертвых.
Смерть — единственное, что нам не подвластно.
Сын убит, дочери больше нет,
Из единого семечка дерево встанет…
Дерево срублено безумным жестом,
Неужто и целому лесу рухнуть вместе с ним?
Земля станет пустыней,
Где разбросаны камни да кости.
Слезы — родник, бьющий из сердца.
Слезы — не вода, которую ждет земля.
Страх — нежеланное дитя сердца,
Собирает камни, собирает кости,
Строит руины.
О, давайте зажжем погребальный костер.
Но не мы будем для него сухими ветвями.
Пусть безумные рубщики пылают в нем.
О, не будем рубить людскую поросль.

Автобус брал с ревом подъем. Прижаты
К сиденьям, пятьдесят скучающих пассажиров покорно
Тряску терпели, каждый думал о том,
Как закончит свой путь.
Все в божьих руках — говорится в одной
Притче и Ничто на свете
Не вечно — в другой. А над,
Над вершиной Шитту
Уже их судьба ожидала, как
Облачко гашиша бесплотна. Взмах
Со всего плеча, но
Отстала и дымом вослед потекла
По траве цвета индиго.
Будто мчался поток
С холма, калейдоскоп
Воспоминаний, не удавшийся поворот,
Переворот колесами вверх, и
Путники выброшены в кювет:
Под нежаркое раннее солнце,
К мухам, первыми, как всегда,
Прибывшим по тревоге. Вода из
Придорожной канавы омывала их общую рану,
Заглушала их общий стон.
Помощь не понадобилась,
Все умерли моментально.
Писали в газетах: полиция
Ищет водителя,
Спасшегося, по счастью.

Снежинки снижаются кротко,
со смутного ока неба
падают легко, легонько
на замученные зимою вязы. И ветви,
голые, ободранные зимою,
под весом невесомого снега
склоняются, как потрясенные плакальщики,
когда белый саван медленно
устилает бессмертную землю.
Мертвый сон украдкой
поднимается по калориферу
и смежает мои глаза
пушинкой, садящейся на воду.

И вот в моем мертвом сне
мне грезится греза. Снится
не мертвая почва, не вязы,
держащие караул. Мне снятся птицы черные,
летают во мне, гнездятся, высиживают птенцов
на масличных пальмах,
добывающих солнце плодам,
с корнями, изрубленными
лопатами корчевщиков.
Мне снится, что корчевщики
вымотались и прислонились
к моим корням, от которых им пришлось отступиться,
и масличные пальмы дали корчевщикам солнце.
Однако на свои пальмы
они глядели слепо,
насупившись и нахмурившись, потому что лучистые солнца
не смогли обрести
блеска золота!
Потом я проснулся. Я проснулся
в молчаливо сыплющемся снеге,
и вязы на заднем плане
кланялись и гнулись,
как мусульмане в белых одеждах
на вечерней молитве,
и земля была загадочная,
словно лик божий в гробнице.

Когда у реки на рассвете я слышу
телеграфный постук лесных барабанов,
их повесть о юности, о начинаньях,
их магический ритм, неотвязный, болезненный,
как старая незажившая рана, —
я вижу пантеру, готовую броситься,
леопарда, взревевшего перед прыжком,
и охотников, спрятавшихся в траве.
И в жилах кровь убыстряет бег,
гонит вспять мои годы, я вижу
себя малышом на коленях у матери,
себя на простой деревенской тропе,
себя в деревне, где все по старинке,
и сам я прост и крепко стою
босыми ступнями на теплой земле,
а вокруг, как живые, трепещут листья.
И тогда я слышу плач фортепьяпо
в концертном зале, где, поддаваясь
его мольбам, заклинаньям и лести,
плачут люди о дальних странах,
о неизведанных новых путях…
Но фортепьяно, нежданно сбившись,
речь обрывает на полуслове,
остром, как жало клинка.
И я, потерянный в предрассветном
тумане столетья, брожу и брожу
над рекой, околдован ритмами
лесных барабанов и фортепьяно.

В груди моей стучал барабан,
и рыбы плясали в реках,
и люди плясали на суше
под стук моего барабана, —

но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.

А мой барабан стучал и стучал,
все яростней сотрясая воздух,
властительно призывая юных
и мертвых петь и плясать
со своими тенями —

но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.

Тогда барабан застучал в одном ритме
с землей и камнями,
он к небу воззвал
и после к солнцу, луне и речным богам, —
и деревья вдруг заплясали,
рыбы стали людьми,
люди рыбами,
и трава перестала расти —

но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.

И тогда в моей груди
колдовской умолк барабан —
и люди стали людьми,
рыбы рыбами,
а деревья, луна и солнце
на свои места возвратились,
мертвые в землю ушли,
и трава растет, как всегда.

А она все стояла за деревом,
и пальцы ног ее в землю врастали,
и листья шуршали на голове,
и дым из носа ее курился,
и полураскрытый в улыбке рот
стал мрачной пещерой.
И я с умолкшим своим барабаном ушел.
Не творить мне больше чудес.

Ты сравнила мою песню
со сломавшимся автомобилем,
дескать, много треску, мало толку —
и смеялась, и смеялась, и смеялась.

Ты звериными повадками
назвала мои привычки,
дескать, человеку не понять их,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.

Ты над песней смеялась,
над привычками смеялась.

Колдовской тогда сплясал я танец
под напевный рокот барабанов,
ты ж глаза свои закрыла,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.

Свою душу распахнул я,
а душа моя как небо,
ты ж уселась в свой автомобиль,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.

Ты над танцем смеялась
и над сердцем смеялась.

Ты смеялась, и смеялась, и смеялась,
только смех твой леденящий
льдом сковал твою же душу,
и глаза твои, и слух,
и твой голос, и язык.
Что ж, теперь пора смеяться мне,
только смех мой не способен леденить,
льдов я отроду не видел
и с машиной песню не сравню.

Смех мой — пламень
огненного ока полдня,
пламень неба и земли,
пламень воздуха и моря,
пламень рек, зверей, деревьев;
и от смеха моего —
пламенного — начал таять
лед твоей души и слов,
взоров лед и сердца лед.

Удивленье охватило
тень твою, и ты шепнула:
«Отчего?»
И я ответил:
«Оттого, что я, подобно
праотцам моим, вбираю
обнаженными ступнями
голое тепло земли».

Аисты возвращаются —
розовые в голубом небе.
Во время длинных дождей
они улетали на север
в поисках лучших гнездовий.

И вот они снова со мною,
свободные духи ветра.
О, как легко им летать
на юг и на север,
на запад и на восток!

А меня приковали боги
к этой скале проклятой,
и я завидую птицам,
летящим в далеком небе,
и в мыслях мчусь им навстречу.

И кровь закипает в жилах,
и каждая капля ее —
природы могучий зов,
желанье счастья и воли,
желанье крыльев и неба.

О бог всех богов и мой,
разве я не могу
светлой душой обратиться к тебе
лишь потому, что мой аист в темнице
черной кожи моей?