Тимур Кибиров - Стихи
ПОКОЙНЫЕ СТАРУХИ
(лирико – дидактическая поэма)
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Г[-н] Z. Ну, за простоту не могу ручаться. На истинную простоту не сразу попадешь, а мнимая простота, искусственная, фальшивая – нет ничего хуже ее. Есть старинное изречение, которое любил повторять один мой умерший приятель: многая простота удобопревратна.
Владимир Соловьев. «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории»«Тимоха, хочешь грипу?» – «Не хочу!»
Но как же, как же на самом-то деле я хотел этого проклятого «грипу»!
Помнишь, как шептал на ушко слабеющей героини отвратительный Джереми Локвуд:
«You want it! Secretly!»?..
Но боюсь, что ты, любезный читатель, понятия не имеешь, каким таким «грипом» прельщала лирического героя бедная Карповна.
IIЭто был очень странный, хотя и широко распространенный в позднесоветском быту, самодельный напиток. В трехлитровую банку с водой помещался сам «гриб» – медузообразный слоистый блин, внушающий легкое отвращение и являющийся то ли водорослью, то ли действительно каким-то водяным грибом. Туда же вливалась чайная за варка и всыпался (по вкусу) сахар-песок. Гриб выделял какую-то кислоту, и получалось питье, которое перед употреблением следовало процедить сквозь марлю.
В те «баснословные года» я, описывая вкус этого волшебного напитка, постоянно злоупотреблял запоздалым умением артикулировать «р».
III(Ах, как подмывает рассказать тебе о том, как встревоженная мама водила меня по мягкому от жары асфальту к логопеду, о непривычном и ненавистном гэдээровском костюмчике, об устрашающей наглядной агитации на стенах поликлиники, о мучительном стыде за такого нелепого себя и гордости за такую чудесную маму – молодую, красивую, модную почти как стиляга, да еще и заканчивающую биофак КБГУ и вполне способную поддержать ученую беседу с противным докторишкой, судя по всему разделяющим мое восхищение маминой прической и юбкой солнце-клеш.)
IV– «Тимур, я забыл, какой вкус у гриба?» – в тысячный раз с нарочитой серьезностью спрашивал юный дядя Слава.
И, забывая все предыдущие хохоты родственников-пустосмешек, будущий автор «Эпитафий бабушкиному двору» охотно отвечал:
«Кисро-срадкий!»
VЛет через семь такая же банка с обернутым бурой марлей горлышком появится и на нашем подмосковном подоконнике, но во времена моего блаженного младенчества (во всяком случае на окраине Нальчика) она была еще вожделенной редкостью.
VIПоэтому когда минут через пять из-за штакетника вновь раздавался ветхий голосок: «Тимоха (скорее даже „Тямоха“), грипу хочешь, а, Тимоха?», – мое человеческое и мужское достоинство неизбежно и неизменно попиралось торжествующей животной страстью.
(Между прочим, через четверть двадцатого века я при крещении окажусь-таки именно Тимофеем.)
И вот, бросив недостроенный дворец Гингемы, я обреченно брел «на голос невидимой пери», вихлявой небрежностью и медлительностью походки пытаясь скрыть от себя позор «сдачи и гибели».
VIIIВ комнатке у Карповны всегда почему-то стоял полумрак, может быть, только по контрасту с раскаленным, стрекочущим, истомленным миром нашего двора. И, наверное, поэтому же прохладные половицы казались всегда только-только вымытыми, и пыльные следы моих босых ног усугубляли ощущение неловкости и неправедности моего присутствия. И табуретка, на которую обрадованная Карповна усаживала угрюмо молчавшего гостя, была также чиста и прохладна, почти холодна сквозь ситец выгоревших до белизны «семейных» трусов.
IXИ пока «золотистого», но мутноватого «цвета струя» текла сквозь марлю в эмалированную кружку, я (в который раз) с боязливой и завороженной враждебностью глядел на зловещий огонек перед черной-черной иконой!
XПотому что Карповна, Царствие ей небесное, была старушкой, как говорили соседки – «боже ственной», то есть веровала «во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь» и, насколько я могу судить, «чаяла воскресения мертвых и жизни будущего века».
А годы моего дошкольного блаженства были временем не только самозабвенного творческого горения «детей ХХ съезда», но и совершенно оголтелой и забубенной «антирелигиозной агитации и пропаганды».
XIЖирные и бесстыжие попы и злобные старухи-богомолки были почти столь же популярными персонажами «Крокодила» и «Фитиля», как алкоголики, тунеядцы, боннские реваншисты, волокитчики, бракоделы, куклуксклановцы и стиляги.
Помню юмористические куплеты, исполняемые на конкурсе художественной самодеятельности в парке отдыха – «Нас здесь четыре братца и все мы тунеядцы», где третьим братом был поп с накладными бородой и животом и огромным обклеенным фольгой крестом из папье-маше.
А фильм «Чудотворная» по повести невероятно прогрессивного писателя Тендрякова?
А документальные фильмы о человеконенавистнических зверствах баптистов?
А Джордано Бруно и Жанна Д'Арк?
А выступление местного русскоязычного поэта на открытии памятника Беталу Калмыкову —
«В жестокие царские те времена
Царили законы креста и кнута!»?
А картинки в папином «Словаре атеиста» и «Библии для верующих и неверующих»?
А поп Гапон?
Что именно напрокудил этот поп, мне было неведомо, но сами звуки этого имени, смешные и противные, полностью отвечали представлениям «детей орлиного племени» (которым «мечтать, надо мечтать!») о соблазнительном для иудеев и безумном для эллинов вероучении.
XIIВ общем, с одной стороны —
«Гром гремит, земля трясется
Поп на курице несется,
Попадья идет пешком,
Жопу чешет гребешком!»
С другой же, не менее значимой, стороны – какие-то мрачные тайны, гробы и склепы, духи и черепа, испанские сапоги и сводчатые окровавленные казематы.
XIIIО, я понимал, конечно, что сама Карповна ни в чем таком не виновата и никогда никого не сжигала в «великолепных автодафе», ни разу не устраивала погромов, не наживалась на страданиях бестолковых трудящихся масс, не благословляла Гитлера и пентагонских «поджигателей войны» на «крестовый поход против коммунизма», что это не она, «икая, брала взятки и торговала водкой в древнем соборе», как писал ополоумевший от музыки революции кумир моей юности.
XIVНет-нет! Ее саму заманили и обманули эти пузатые и бородатые «клерикалы», запугали чертями рогатыми и длиннолицыми угрюмыми святыми, и вот теперь держат взаперти и не пускают к Билибиным смотреть удивительный телевизор и не дают ходить, как мы с бабушкой, в клуб милиции на кинолекторий… А уж там-то бы ей порассказали, кто был этот ее «Исус-Христус» (я почему-то довольно долго был уверен, что Спаситель зовется именно так).
Ну хоть бы дали послушать радиоспектакль «Любовь Яровая»!
XVЧто оставалось делать юному герою?
Долг повелевал открыть Карповне подслеповатые глаза, ну хотя бы попытаться, ну, во всяком случае, твердо и недвусмысленно обозначить, что, не взирая и не смотря ни на какой гриб, ни на какие конфеты – подушечки, ни даже на купленный у тети Тоси, ворованный с кондитерской фабрики кусковой шоколад я не изменю научному мировоззрению Знайки и доктора Пилюлькина, чтобы и мои следы остались «на пыльных тропинках далеких планет» и чтобы, «как утверждают космонавты и мечтатели», на Марсе расцвели яблони.
«И сие буди, буди!»
XVIДа, это будет не просто, потому что взрослым грубить нельзя, потому что Карповна такая хорошая и обижать ее жалко и страшно, но ведь есть же такое слово – «надо!», и «сыну артиллериста» и политработника «пора привыкать».
XVIIИ каждый раз, напившись и наевшись от пуза и собравшись с нечистым духом, я, по совокупности этих причин, не глядя в глаза умиленной хозяйки, бурчал: «Карповна, Бога – нет!» и тут же в смятении чувств выбегал из сумрака мракобесия и изуверства на ослепляющее солнце.
Не знаю, согласишься ли ты, но мне мое тогдашнее profession de foi кажется интеллектуально и нравственно симметричным исповеданию постаревшей на наших глазах питерской рок– звезды, возглашающей под визг подростковой аудитории: «Бог есть! Это Я вам говорю!»
XVIIIДней через пять-шесть история повторялась без каких-либо значительных изменений. Видимо, уж очень одиноко было этой чистенькой и тихонькой старушке.
Только раз Карповна не выдержала и жалобно вскрикнула мне вдогонку: «Засранец!»
От неожиданности, обиды и нечистой совести я расплакался и заорал: «А ты баптистка, баптистка!»
Пораженная столь чудовищным и нисколько не заслуженным обвинением в измене греко-кафолической церкви, Карповна тоже заплакала и пошла жаловаться моей бабушке.
XIXРоза Васильевна выслушала ее со всегдашним своим невозмутимо ироническим добродушием, а после ухода удовлетворенной бабушкиной ласковостью жалобщицы ограничилась любимой осетинской присказкой: «Мана чи дессаг!», что приблизительно означает «Ну и чудеса!» и выражает свойственную некоторым героям Вудхауза «а smile of amused astonishment».
