Давид Самойлов - Стихи
Теперь от стихов перехожу к прозе, т. е. к Вашему письму, а потому и к Т[олиной] диссертации1. Я писала, что работа его — талантлива. Изучив ее досконально, остаюсь при том же мнении — да, талантлива, а иногда и проницательна и точна, то есть талант его — талант восприятия — являет себя в полном блеске. Но когда Вы пишете: «Вот его настоящее дело» — я не согласна. Он писатель, а не «ученый», и диссертация вовсе не его дело. Конечно, талантливый скрипач может талантливо исполнить мелодию и на трубе, но Т[оля] все-таки сыграл мелодию не на своем инструменте — он не доктор наук! он писатель! — и жаль, что ему пришлось «защищать докторскую». Это раз. И два: я все равно (полная тьма, комната исчезла из глаз, полушарие на 4 минуты вышло из строя — оно ведает глазами!) не люблю «Вакханалию» (кроме конца и начала); «Зимняя ночь», «На Страстной», «Рожд[ественская] Звезда», «Дурные дни» — это волшебство, чудотворство, а «Вакх[аналия]» не без беллетристики. «Структурализм» между «качеством» (говоря грубо), между пораженьем и победой, разницы не делает (наука! структурализм так же не любит слова «чудо», как марксизм) и мне жаль, что Т[оля], одаренный чутьем и слухом, как бы не слышит и не чует разницы. Ведь «Вакх[аналия]» родственна перечисленным стихам только темой и словоупотреблением, а это так мало… (Для диссертации довольно.)
Вы пишете, что в его тезке есть какая-то тайна2. Да, наверное так. Житков когда-то написал об одном человеке: «Говорит по тугой проволоке, а под этим страсть». Этот тоже говорит по тугой проволоке — а что под этим? Во всяком случае, сосредоточенность и отдельность.
Насчет Р[аи] Вы, боюсь, правы. Она только толковее его, и потому мне с ней легче, но та же поверхностность во всем, та же подверженность любой моде. Ничего не вглубь, все вширь… Работу ее о Хеминг[уэе] я не читала. А Вы — говорите ли ей о ее работе правду, хотя бы и смягченно?
Об А[лександре] И[саевиче] молчу, ибо не поняла Ваших недобрых строк.
Будьте здоровы! Гале привет.
Л. Ч.
1 Имеется в виду диссертация А. Якобсона. О ней см. также письмо 51 и примеч. к нему.
2 его тезка — Анатолий Гелескул.
54. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Конец июля 1979"
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень прошу Вас не отвечать на мои письма, пока «кровоснабжение правой половины», т. е. то, что в мире называют «энергетический кризис», не восстановится. Прошу только в двух словах писать мне о Вашем здоровье. Отдыхайте, ради бога, и «пусть Вас не волнует этих глупостей», как говорил Беня Крик.
Ваши слова о «Свободном стихе» для меня очень важны. Вы знаете, в чем мы с Вами схожи? В каждом из нас есть шампур. Только в Вас — штык острый и сияющий, а во мне шампур, на который нанизано мясо разного качества. И я его, по гаргантюэлевскому устройству, съедаю, и не без удовольствия. Зато мне совершенно чуждо покаяние. Формула — «не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься» — не моя. Я не считаю, что покаяние есть способ спасения. Я за грехи готов отвечать. А каяться не желаю.
Покаяние, как способ спасения, глубоко противно мне в Р[ае]. (И [в] ее работе о Хемингуэе.) Вы спрашиваете, сообщил ли я ей свое мнение. Сообщил, в довольно резкой форме, после кислого комплимента, что вообще это интересно. А покаяние глубоко претит моему литературному вкусу.
Л[ев] — человек несколько иного ряда. Он тоже съедатель разных шашлыков, но ест с таким завидным удовольствием и так жаждет новых, что вызывает порой восхищение. А покаяние его — просто литературный прием.
Два стихотворения памяти М[арии] С[ергеевны] (второе и третье) я, возможно, напечатаю в «Новом мире». Ариша1 дала на это согласие. Напишу я и предисловие к переводам М.С. для «Иностранной литературы». Стихи мои о М.С. ни на что не претендуют. Это мое ощущение ее смерти (2-е и 3-е). Написал я еще одно. Вместо первого.
О Толе. Писатель ли он? Конечно, писатель. Но из тех, что прекрасно пишут о литературе. А другого я не знаю.
Дорогая Лидия Корнеевна, ради бога, будьте здоровы. Я очень люблю Вас. Это, кажется, мое последнее признание в любви.
Никогда не сердитесь на меня и не огорчайтесь, если я пишу не то.
Купил Вам пластинку модернистской музыки (Шенберг).
Будьте здоровы.
Ваш Д.
1 А.П. Головачева— дочь М.С. Петровых.
55. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
9 августа 1979
Дорогой Давид Самойлович. Уже давно написала Вам в уме множество ответов на Ваше письмо от… но датой Вы писем не удостаиваете. Ну, в общем, на Ваше письмо о шампуре. Здоровье мое получше, но худо.
Моя радость — музыка. Спасибо за обещанную модерную пластинку. Но я и Моцарта уже научилась слушать и любить. Вот с Бахом труднее.
О шампуре. Между мною и Вами — увы! — сходства нет, и не по причине разного к[акого]-н[ибудь] отношения к разным периодам истории, а гораздо глубже, и, я сказала бы, «физиологичнее». Я — от природы, от рождения не люблю того, что условно называется «жизнь». Не та или другая; не то или другое десятилетие, или тот или иной возраст — а вообще. У меня к ней аппетита нету — и не было ни в 7, ни в 17, ни в 27 и т. д. Объясняется это, наверное, чем-нибудь очень простым — пороком сердца с детства, базедовой с 8 лет, tbc с юности, а потом нарастающей слепотой и т. д. Бессонницей. Гаргантюаизма ни грана. Маяковский, жалуясь, писал:
В детстве может на самом дне
Сносных найду 10 дней.
Нет, я 10 сносных не найду. Мне ближе фраза Достоевского (кот[орого] я не очень люблю): «Целая минута блаженства — да разве этого мало хотя бы и на всю жизнь человеческую». Да, вот минуты счастья за 72 года — они набрались. Ими жива.
Покаяние я признаю, но не как профессию и не как литер[атурный] прием — а как момент душевной жизни, краткий и пронзительный. Когда же начинают нянчиться со своим покаянием — тоже не люблю. Елей, ханжество.
Л[ьва] я разлюбила в тот день, когда поняла, что к нему применима Ваша строка: «Но в толчее и на торгу»1. Я не выношу ни толчеи, ни торга, они для меня и добротой не искупаются.
О Толе. (Опять о Толе! И так будет всегда: он неотступен в своем отсутствующем присутствии): когда я утверждаю, что он писатель, я не имею в виду: беллетрист и поэт. Я этим словом утверждаю: ему критикой было заниматься, созданием литературы о литературе, а не «наукой», не «литературоведением». Не диссертацию о Пастернаке писать, а эссе. Не для структурализма он был создан, а — Вы написали, для чего.
Он создан был, чтоб воздавать…
(что, по-моему, не исключает и то, что Вы отрицаете в первой строке, но тут уж другая тема).
В Переделкине меня навестил — зашел от соседей — Бёлль2. Милый он человек. Он очень переменился за 4 года: у него тяжелый диабет. Он пришел, когда в доме у меня не было ничего, кроме каши, супа и кефира: т. е. тех ед, кот[орые] мне дают с собою из города. Но, к счастью, он только что пообедал. Мы просто посидели на лавочке возле дома. Фотографов и прочего неприличия, состоявшегося за день до этого «в толчее и на торгу» — к счастью и гордости моей, разумеется, не было.
В нем есть лучащаяся сосредоточенность, чем-то родственная А[ндрею] Д[митриевичу].
Ну вот, теперь я устала.
Привет Гале. Надеюсь, все у вас здоровы. Пишите мне.
Л.Ч.
9/VIII 79
1 Строка из нового варианта «Прощания» — см.: Д. Самойлов. Снегопад. М., 1990, с. 175.
2 Генрих Бёлль (1917–1985), немецкий писатель.
56. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Середина августа 19791
Дорогая Лидия Корнеевна!
Огорчают Ваши сообщения о болезнях, но — верю, что это дело временное. Есть, между прочим, такой психологический закон: последняя болезнь кажется наихудшей. Это я Вас не успокаиваю, ибо знаю, насколько Вы всегда точны и тверды духом. Но все же…
О шампуре. Я не больно хорошо помню этот свой образ. Память у меня дурная, а образов мелькает много. Но то, что мы с Вами разного устройства — это верно. Вы пишете об этом даже с некоторым неудовольствием.
Я привержен удовольствиям жизни, я жизнь люблю «физически» гораздо больше, чем умом. В этом моя слабость, но это мое свойство, видимо, единственное, что позволяет мне считать себя поэтом. (По какому-то самому большому счету я себя поэтом не считаю — не хватает гениальности.)
Понимая эту мою слабость, я не лишен раскаяния и покаяния, но считаю это делом «унутренним», не для форума и не для литературного текста. Для меня это не тема литературы.
Тут я с Вами совершенно согласен.
А Л[еву] и Р[аю] я любить могу, но не так, как Вы умеете любить, а любить своей жизнелюбивой слабостью, т. е. снисходительностью. Опять-таки чувством, а не умом.
О Толе. Он, конечно, писатель. Тут спору нет. Но и недописатель, потому что мало до чего дописался. Его темперамент был направлен вовне, не в строку, не в страницу. Он мог быть и таким писателем (т. е. писателем о литературе), да тратился не на это. И не все ли равно, кем он был. Мы его любили за то, что он был личность.
