Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Человечество —
                      в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это —
                   от здоровья.
Может, и не от него…
Суетливо,
             бестолково, —
кто?
     зачем?
             за что?
                      когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
                  города…
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
                        банки,
словно гладкие коты…
Знатоков —
                один на сотню.
Заполняют,
               как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
         спрашивают цену,
цепи
      пробуют на зуб…
Виллы,
         домны,
                  парки,
                          пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
               отпилить…
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на все взирают
                       только
через фотоаппарат.
Разыгрались, будто дети:
через море —
на доске,
через Азию —
в карете,
на байдарке —
по Оке.
Сколько их?
                Куда их гонят?
В чем причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что —
         в конце концов —
                                 поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам.

Сам сегодня
                уезжаю.
Собираю чемодан.

Над Саппоро
                  кружится снег…
Я летом с постели привстану,
закрою глаза
и представлю:
над Саппоро
                 кружится снег.
Спадает,
           как шуба с плеча.
Наивный,
ребячий,
потешный, —
витая над чьей-то надеждой,
над чьим-то волненьем
                               звуча.
Сугробы растут во дворе.
У снега —
             лицо молодое.
Снежинки горят на ладони
язычниками —
                    на костре…
Идет середина зимы.
Для снега – ни поздно, ни рано.
И мы улыбаемся странно…

Чему улыбаемся
                     мы?
Всему понемногу.
Всему.
Конечно, и этому снегу.
И полночи этой.
И небу.
А может,
           не только ему.
Дорогам,
пронзающим век.
Домам над застывшей рекою.
Святому мгновенью покоя,
в котором рождается снег…
Пришел этот снег
и уйдет.
Пройдет он,
                как юность.
                               Как поезд…

Не зря ж
одинокий японец
всю ночь мостовую метет.

Спортсмены возникают,
                                вырастая
из тренера,
как ветви из ствола…

Час грянул!
Чемпион —
                на пьедестале!..
А тренеру —
негромкая хвала.
К нему подходят,
                       руку жмут до хруста:
«А твой-то, твой!..»
«Спортсменище!..»
«Орел!..»
И тренер
            головой кивает грустно.
Как будто потерял —
не приобрел.
Как будто помогал ему Всевышний.
Как будто не исполнилась мечта.
И кажется обыденной,
                              привычной
невиданная эта
высота…

Его питомец замер,
                          задыхаясь,
в сиянье золоченого венца…

Вновь тренеру —
терпя и чертыхаясь —
вести по жизни нового мальца.
Вновь чувствовать,
                         что в молодость вернулся.
Шептать неулыбающимся ртом:
«Ты выиграешь…
Только не волнуйся!..»
И знать,
           что под рукою —
                                   валидол.

Бесконечен этот тягун,
как дорога
              в неблизкий свет.
За твоей спиною
сквозь гул
потрясающе
                катит швед!..
Ты выигрываешь у него
полсекунды,
                пол-ерунды!..
Крут подъемище.
Кто – кого.
Или —
          он тебя.
Или —
          ты…

Стала нашей
                 твоя судьба.
Слезы встали у самых глаз.
И у нас к тебе —
не приказ.
И не просьба —
одна мольба:
ты выигрываешь —
                          прибавь!
Ты выигрываешь —
                           нажми!
На мгновенье прильнув, припав, —
хочешь, —
               наши силы
                              возьми!..
На!
Зачем нам теперь они?!.
Ты —
        пожалуйста —
                           добеги.
Дотерпи, родной!
Дотяни.
Достони.
            Дохрипи.
                        Смоги.
Через все чужие:
                      «Ни в жизнь…»
Через все свои:
                    «Не могу…»
Ну еще!
Еще продержись!!.

…Ох, как жарко
на этом снегу!..

Фигурное катание!
Цветная чехарда.
Зазывное,
фатальное
похрустыванье льда…
К премьере
               мир
                    готовится —
билетов не проси…
И разговор о тодесе
ведет шофер такси.
Оценивает заново
пробежки
             и витки…

Вновь
от тройного сальхова
бледнеют
знатоки!
Преображаясь в солнышко,
в метелицу,
в юлу —
опять
       танцует Золушка
на сказочном балу.
Вникая в действо оное
четвертый час подряд,
сто миллионов —
                        охают,
и только двое —
                      спят…

Фигурное катание!
Стихающий дворец.
Большое ожидание:
когда же,
           наконец,
судейские горынычи
покажут в одночасье,
как попугаи рыночные, —
билетики
со счастьем.

Я в японский быт врастаю.
Интересный крест несу.
В иероглифах
плутаю,
как в загадочном лесу.
Иероглифы приветствий,
поворотов головы.
Иероглифы созвездий.
И безмолвья.
И молвы.
И луна —
             как иероглиф.
И вдали от городов
иероглифы вороньих
перепутанных следов…
Тучи с неба опустились.
Дождь со снегом пополам.
Иероглифы гостиниц.
Иероглифы реклам…

Я гляжу, вконец продрогнув, —
рано
      вынырнув
                   из сна,
на квадратный иероглиф
запотевшего окна.
Одеяла не помогут —
натяни хоть до бровей.
За окном
            покорно мокнут
иероглифы ветвей…
И, наверное, для драки
ждет у старого моста
иероглиф
             злой собаки
иероглифа —
кота.

Не доставая до поручня,
протопотала японочка.
Эхом,
       намеком,
                  смирением.
Вздохом.
Иным измерением.
Самым началом движения.
Фразою
без продолжения.
Будто из отзвуков собрана.
Не рождена —
нарисована.
Даже —
           едва обозначена.
Легкою кисточкой.
Начерно.
Скрылась,
             пропала,
                        растаяла…
Тень ощущенья
оставила.

Город прославился так:
вышел военный чудак,
старец
с лицом молодым.
«Парни, —
сказал он, —
летим!
Мальчики,
              время пришло.
Дьявольски нам повезло!..»

В семь сорок девять утра
все было так, как вчера.
«Точка… —
вздохнул офицер, —
чистенько
             вышли на цель…»

В восемь двенадцать утра
сказано было:
                  «Пора!..»
В восемь пятнадцать,
над миром взлетев,
взвыл торжествующе
дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
похолодев.
Вздрогнули оба:
и «боинг»,
и бог!..
Штурман воскликнул:
«Ой, как красиво!..»

В эту секунду
в расплавленной мгле
рухнули
все представленья о зле.
Люди узнали,
                  что на Земле
есть Хиросима.
И нет Хиросимы.

Зима по-сингапурьи.
Уже четыре дня
дождинки,
              словно пули,
летят.
И все —
           в меня.
Дожди висят над миром,
струятся с потолка.
И даже пахнет
                   мылом
хозяйственным.

Слегка.
Еще бы малость
                      пара
да банщик побойчей!
Сойдет за веник
                      пальма
(туды ее в качель!..).
Когда земля потеет,
когда вокруг вода,
не все
        бумага
                 терпит.
Не все.
И не всегда…
Пойду я к морю с горя:
«Прохлада,
               выручай!..»
Но жаль:
похоже море —
по теплоте —
на чай.
И я на пирсе мокром
рассерженный стою:
неужто мне
лимоном
болтаться
             в том чаю?!
Но и на суше —
                      ливень,
занудливый весьма.
Горячий и сонливый,
как местная зима.
Теплей,
          чем наше лето.
Сухумское.
Само…
Прости меня
                 за это
намокшее
письмо.