Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

Ну, расстались с тобой
   и сидели бы, кажется, молча.
Понимали бы трезво,
   что жизнь еще вся впереди.
Отчего же пишу я
   с такой нескрываемой желчью,
Словно я не забыл,
   словно крикнуть хочу: погоди!

Погоди уходить!
   Что я, проклятый, что ль, в одиночку
Наши беды считать!
   В сотый раз повторять: «Почему?»
Приезжай, посидим,
   погрустим еще целую ночку.
Раз уж надо грустить,
   мне обидно грустить одному.

Если любишь, готовься
   удар принимать за ударом,
После долгого счастья
   остаться на месте пустом;
Все романы обычно
   на свадьбах кончают недаром,
Потому что не знают,
   что делать с героем потом.

Отчего мне так грустно?
   Да разве мне жизнь надоела?
Разве птицы не щелкают,
   не зеленеет трава?
Разве, взявшись сейчас
   за свое непочатое дело,
Я всего не забуду,
   опять засучив рукава?

Да и ты ведь такая,
   ты тоже ведь плакать не будешь,
Только старый будильник
   приучишься ставить на семь.
Станешь вдвое работать…
   Решивши забыть — позабудешь,
Позабывши — не вспомнишь,
   не вспомнив — забудешь совсем.

Все последнее время
   мне вдоволь тоски приносило,
Но за многие годы
   не помню ни часа, ни дня,
Чтобы слышал в руках
   я такую тяжелую силу,
Чтобы жадность такая
   гнала по дорогам меня.

Отчего ж мне так грустно?
   Зачем я пишу без помарок
Все подряд о своих
   то веселых, то грустных часах.
Так письмо тяжело,
   что еще не придумано марок,
Чтоб его оплатить,
   если вешать начнут на весах.

Я письмо перечту,
   я на пальцах еще погадаю:
Отправлять или нет?
   И скорее всего не пошлю.
Я на этих листках
   подозрительно сильно страдаю
Для такого спокойного слова,
   как «я не люблю».

Разве я не люблю?
   Если я не люблю, то откуда
Эта страсть вспоминать
   и бессонная ночь без огня,
Будто я и забыл,
   и не скоро еще позабуду,
И уехать хочу,
   и прошу, чтоб держали меня?

Телефон под рукой.
   Стоит трубку поднять с аппарата,
Дозвониться до станции,
   к проводу вызвать Москву…
По рублю за минуту —
   какая ничтожная плата
За слова, без которых
   я, кажется, не проживу.

Только б слышать твой голос!
   А там догадаемся оба,
Что еще не конец,
   что мы сами повинны кругом.
Что мы просто обязаны
   сделать последнюю пробу,
Сразу выехать оба
   и встретиться хоть в Бологом.

Только ехать — так ехать.
   До завтра терпенья не хватит.
Это кончится тем,
   что я правда тебе позвоню…
Я лежу в своем номере
   на деревянной кровати,
Жду экспресса на север
   и мысли пустые гоню.

Ты мне смотришь в глаза:
   может, знаю я средство такое,
Чтобы вечно любить,
   чтобы право такое добыть, —
Взять за ворот любовь
   и держать ее сильной рукою.
Ишь чего захотела!
   Да если бы знал я, как быть!

Разве я бы уехал?
   Да я бы держал тебя цепко.
Разве б мы разошлись?
   Нам тут жить бы с тобою да жить.
Если б знать мне! Но жаль —
   я не знаю такого рецепта,
По которому можно,
   как вещи, любовь сторожить.

Нет, мой добрый товарищ,
   звонить не хочу и не буду.
Все решали вдвоем,
   и решали, казалось, легко,
Чур, не плакать теперь.
   Скоро поезд уходит отсюда.
Даже лучше, что ты
   в этот день от меня далеко.

Да, мне трудно уехать.
   Душою кривить не годится.
Но работа опять
   выручает меня, как всегда.
Человек выживает,
   когда он умеет трудиться.
Так умелых пловцов
   на поверхности держит вода.
Почему ж мне так грустно…
…………………………………….
…………………………………….

   Письмо обрывалось на этом.
Я представил себе,
   как он смотрит в пустые углы.
Как он прячет в карман
   свой потертый бумажник с билетом
Место в жестком вагоне
   мурманской «Полярной стрелы».
Отложивши письмо,
   я не мешкая вышел в контору;
Я седого портье
   за рукав осторожно поймал:
— Вы не скажете мне,
   вы не знаете город, в который
Выбыл тот, кто мой номер
   последние дни занимал?
— Не могу вам сказать,
   очень странные люди бывают.
С чемоданом в руках
   он под вечер спустился сюда.
И когда я спросил,
   далеко ль гражданин выбывает,
Он, запнувшись, сказал,
   что еще не решился куда.

В пятнадцать лет — какие огорченья?
Мальчишеские беды нам не в счет;
Сбежал из дому — попроси прощенья,
Расстался с ней — до свадьбы заживет.

Так повелось: сначала вспомним сами,
И сразу на смех — разве не смешно,
Что где-то за горами, за лесами
Мы ключ от детства бросили давно?

Мы не спеша умнеем год за годом,
Мы привыкаем к своему углу,
Игрушкой с перекрученным заводом
Спит наше детство где-то на полу.

Дай бог нам всем когда-нибудь, когда
Мы заболеем старостью и грустью,
На пять минут забыв свои года,
Увидеть юность в волжском захолустье.

В пятнадцать лет у каждого свое,
Но взрослым всем нам поровну приснится
Прощанье с детством, хитрый взгляд ее
Сквозь нехотя вспорхнувшие ресницы.

Подумать только, сколько лет назад,
И все-таки он с ясностью печальной
Мог вспомнить тот, казалось им, прощальный,
А в самом деле только первый взгляд.

Стоят на разных улицах фасады,
Но в две ограды сдвинулись дворы,
И, если хочешь, можно из засады
Смотреть, как, чертыхаясь от жары,
Ее отец пропалывает грядки,
Как ходит мать, как целые часы
Она сама, уткнувши нос в тетрадки,
Мух отгоняет хвостиком косы.

И вдруг слетит с насиженного места
И колесом пройдется через двор.
— Стыдись, Мария. Ты уже невеста,
Пойди сюда, — и скучный разговор,
Который, верно, кончится не скоро,
И надо ждать и, косу теребя,
Смотреть, как тоже в дырочку забора
Чужой мальчишка смотрит на тебя.

Зимой, когда подсыпало снежка,
В своей засаде сидя, то и дело
Он видел, как она исподтишка
Через забор в их сторону глядела.

Такого не бывало до сих пор,
А впрочем, просто снег сгребали с крыши.
В сугробах весь, чуть ниже стал забор,
А может быть, и девочка чуть выше.

Весной с отцом и матерью она
Уехала к своей родне за Волгу,
И надо ж так совпасть, что вся весна
Была в тот год дождливою и долгой.

Лениво голубей гонял шестом —
Бог с нею, с этой голубиной славой, —
И по привычке на дворе пустом
Все ждал услышать голосок картавый.

И вдруг вернулась. Он и не узнал.
Поближе разглядеть бы попроситься.
Где детство — исцарапанный пенал,
Босые ноги, платьице из ситца?

Как будто в дом вернулась не она,
Не девочка, а старшая сестрица.
Соседскому мальчишке грош цена
Для барышни, успевшей опериться.

По воскресеньям — женский гребешок,
Чулочки вместо темной детской кожи
И каблучки — без малого вершок,
Еще не как у матери, но все же…

Еще коса, но шпилек полон рот;
У зеркала, от старших втихомолку,
Сердито спрячет девочкину челку,
В тяжелый узел косу соберет.

Еще спасибо, в городском саду
Никто из взрослых не гуляет с нею.
Что может быть бессильней и больнее,
Чем ревность на шестнадцатом году?

Пусть даже ты немножко вырос тоже,
Пускай ты на год старше и умней,
Мы рядом с нею все равно моложе,
Нам очень впору позабыть о ней.

И вот вчера, как будто зная это,
Ее отец решил менять жилье.
Возы скрипели, и, как хвост кометы,
Летело сзади по ветру белье.

Коробилась посуда жестяная,
Шкафы вставали дыбом, как стена,
И, в старом детском ситчике, сквозная,
С вещами рядом молча шла она.

Он не пошел за нею. Очень надо!
Весь день сидел волчонком, ждал отца,
Чтоб, вдруг вспылив от слова или взгляда,
Стать всем назло несчастным до конца.

И к вечеру дождался — глупый спор,
Сердитое лицо отца за чаем
И тот непоправимый разговор,
Который мы не сразу замечаем.

Мать выбежала следом без платка,
И он чутьем почувствовал сквозь слезы —
Морщинистая легкая рука
Была сильней, чем ссоры и угрозы.

Бог с ним, с отцом, но с матерью беда,
Она не скажет: «Скатертью дорога».
Послушаться ее — так никогда
Не убежишь, не перейдешь порога.

Он даже обещал ей, на беду:
— Да, возвращусь, да, попрошу прощенья, —
Он руки целовал ей на ходу,
Все в тесте от домашнего печенья.

Уже к потемкам, в поисках ночевки,
Добрел до черных волжских пристаней;
Железный хлам, смоленые бечевки,
Далекое движение огней.

Полуночные волжские пески.
Весь в зарослях, весь в уголках укромных,
Построенный посереди реки
Ночной приют влюбленных и бездомных.

В пятнадцать лет тут будет не до сна:
Обрывки чьих-то жадных разговоров,
Притворный вздох, и снова тишина,
И платья задыхающийся шорох.

Как маленькие звери, на песке
Лежат полузарытые ботинки,
И наспех снятых блузок паутинки
Качаются на легком ивняке.

Был нами аист в девять лет забыт,
Мы в десять взрослых слушать начинали,
В тринадцать лет, пусть мать меня простит,
Мы знали все, хоть ничего не знали.

В пятнадцать лет томленье по утрам —
До хруста кости выгнуть непременно.
Заезжий цирк. Пристрастье к лошадям,
К соленым потным запахам арены.

Не девочка в тумане голубом,
Не старенькое платьице из ситца,
Тут можно было в стенку биться лбом,
Не знать, чего ты хочешь, и беситься.

Он лег ничком на выжженном песке.
Высокая, спокойная, большая,
Рукой небрежно ветви раздвигая,
Нагая женщина прошла к реке.

Закрыв глаза, он видел, как кругами
От сильных взмахов прыгает волна, —
Потом затихло. Легкими шагами
С ним рядом вышла на берег она.

Пучок волос из-под косынки вылез.
Он видел все — припухлости у рта
И ниточку загара там, где вырез
Кончался, как запретная черта.

Она сжимала волосы руками,
В тяжелый жгут согнув их пополам.
Вода в песок сбегала ручейками
По длинным, зябшим на ветру ногам.

Она, рассыпав волосы, лениво
Закрыла ими грудь от ветерка,
Всем телом наклонясь, неторопливо
Комочек платья подняла с песка.

Но платье надеваться не хотело,
На нем темнели мокрые следы
Там, где еще не высохшее тело
Все было в мелких капельках воды.

Из-за кустов позвали: — Надя! Надя! —
Откинув наспех волосы с лица,
Пошла на голос, под ноги не глядя,
Не натянувши платья до конца.

Он вдруг устал от душной темноты.
На глубине за дальними песками
На якорях стоявшие плоты
Всю ночь ему моргали огоньками.

Стянув покрепче платье в узелок,
Легко гребя свободною рукою,
Поплыл к плотам и лег на край досок
Над черной, тихо шлепавшей рекою.

Так низко проплывают облака,
Что можно лежа зацепить руками,
На мачтах два зеленых огонька,
Как лампочки, висят под облаками.

Сюда приедет через много лет
Тот, кто в твоих мальчишеских тревогах
Найдет обратный позабытый след
Всего, что растерял он на дорогах.

Он с виду равнодушно, как прохожий,
Весь город молча обойдет пешком,
Ни на кого из здешних не похожий,
Он будет пахнуть крепким табаком.

Все будет в нем бывалое, мужское —
И слишком громкий одинокий смех,
И даже то, как ловко он, рукою
Прикрыв огонь, закурит без помех.

Он все поймет, он будет долго-долго
Сидеть с тобой на берегу реки,
Смотреть на расходившуюся Волгу,
На пляшущие красные буйки.

Он вспомнит без раскаянья и желчи
Все, даже то, что ты не знаешь сам,
Шершавою мужской ладонью молча
Он проведет по детским волосам.

Но, боже мой, как долго ждать свиданья,
Как трудно молчаливому тому,
Кто через двадцать лет свои страданья
Расскажет вслух себе же самому!

На головном плоту трещал огонь,
Шипя, тонули, искры под водою,
Ловя их с лету в красную ладонь,
Волгарь с широкой белой бородою

Неторопливо говорил своим
Плашмя лежавшим на плоту соседям:
— Такая жизнь — поедем, постоим,
Поедем, постоим, опять поедем…