Орли Кастель-Блюм - Рассказы
Я не встала и не покинула зал. Я вообще не вставала. Не могла встать. Эти кадры были просто невообразимыми, и я осталась, чтобы не верить своим глазам. Я не верила, что кто-то смог выразить такое, и ведь кто-то в этом фильме еще и снимался.
Это было невероятно, хотя я могла понять создателя фильма, и чего он добивался — он хотел, чтобы несколько зрителей встали и ушли. Он с самого начала брал в расчет, что стройные ряды в зале будут редеть, и резонно полагал, что тем, кто, будет досматривать фильм, по крайней мере, достанется больше кислорода. А потом, до самого конца, он просто буйствовал, думая, видимо, что уцелевшие после того злополучного момента, тем самым уже получили прививку против всего остального.
Я была в кино сама и не должна была немедленно озвучивать свое мнение о роковом моменте, но я пыталась понять тех, кто встал и ушел. Они, наверное, были в состоянии тихого ужаса, если уж подняли самих себя и предпочли действительность попираемому ими фрагменту. Они уже далеко не дети, да и фильм этот как раз для тех, кто старше 16. Взрослые ведь не любят, когда им показывают такие вещи, не остановив на минуту демонстрацию фильма, чтобы кто-нибудь основательный, с научной степенью, взошел на сцену и спросил зрителей, просто спросил их, готовы ли они сейчас увидеть то-то и то-то. Кто готов — пусть голосует, подсчитаем за и против, и тогда пусть решает большинство.
Человек предпочитает прочитать в газете о том, что ему показывали в фильме, задним числом, когда дело уже вышло за пределы «сегодня». Человек предпочитает читать об этом в книге, и тем более, если ему дать понять, что произошло, неявно, между строк, и тогда он понимает скрытое между строк, и думает, что понимает потому, что он сильно умный.
Но так, в лоб? На громадном и угнетающем тебя экране, перед которым зрители кажутся такими незначительными… Э, нет! В жизни, если кто-то придет к человеку и расскажет, только расскажет, о чем-нибудь подобном, он может хорошенько схлопотать за такое непотребство.
Да к тому же, столь фронтально, бесповоротно?!
И, кроме того, не многие готовы оставаться в зале и чувствовать себя соучастниками преступления. Большинство же, наверняка, дни и ночи вкалывает, за каким делом им еще и преступниками себя чувствовать. Они что, за это платили?! Или платили их приятели? Им не хватает собственных проблем, чтоб копаться в этом дерьме? Слава богу, есть у них собственное Я, и им это прекрасно известно. У них есть замечательное Эго, и не менее прекрасное Супер-Эго. Они протестуют и — уходят.
Я не ушла. У меня тоже есть Супер-Эго, но мое Эго не такое монолитное, не такое твердое, и конечно, не до такой степени ясное. Я не утверждаю, что оно прямо таки рассыпается. Нет, я только отмечаю, что оно недостаточно неуклонное и решительное, и поэтому я не отвела глаз от экрана, и не сказала «Ой, нет!», и не сделала вид, что смотрю на светящуюся зеленым табличку «Выход». Я спросила себя, не предпочли бы те, кто сейчас ушли, покинуть зал через «Аварийный выход», чтобы подчеркнуть свое отвращение к фильму. Но я ни на секунду не отрывала глаз от экрана. Удовлетворилась предположением, что бегущие спаслись через главный проход.
О, у людей бывают самые странные нравственные критерии! И у меня есть весьма странные критерии, и все же это — критерии. Мне особенно нужно беречь некоторые из них. И не то, чтобы я не играла с ними в «музыкальные стулья»[5], чтобы менять их иногда. Так, ради некоторой динамики. Разные вещи, которые когда-то казались мне моральным табу, сейчас столь же банальны, как поездка на север по Аялону[6]. Может быть, поэтому я и осталась сидеть. Моя приверженность своей дислокации — 15 ряд, 4 место — предохраняет меня от праведности. И это верно! Я не праведница. Но и не сволочь. Или все-таки сволочь. Не знаю. Может быть, те, кто вышли в тот момент, они — сволочи. Может быть, все — сволочи и мерзавцы: режиссер фильма и продюсер, и те, кто в нем участвовал, и те, кто продавал билеты.
Одна такая стерва… Это очень некрасиво — то, что она мне сказала. Крепко она меня достала! Две недели я не могу избавиться от этого, и после того, как посмотрела фильм, я говорю: «Вот еще одна, которая если бы была в зале — встала бы и — заявив, что с нее хватит! — ушла».
Она сказала мне, это было на пляже «Парк А-Шарон»[7], что всякий, кто пробудет рядом со мной хотя бы несколько минут, должен получить Знак отличия. Я уверена, что в армии она была просто секретаршей и никаких наград ей никто не давал и не даст.
Я не понимаю, где границы у этой любительницы выметаться посредине.
О людях, подобных мне, говорят, что они витают в облаках, и еще — что у них далеко не все дома. Кстати, и платят им мало. Но неважно. Я видела и таких, которым платили целое состояние, а выглядят и чувствуют они себя чаще всего еще хуже, чем я. Очень рада, что не ушла тогда, а то пришлось бы почувствовать свою принадлежность к тем, уходящим. До самого конца фильма сидела, как миленькая, на назначенном мне месте, хоть я не из тех, кто говорит — досижу, коли заплачено.
Когда фильм окончился, все двинулись со своих мест. Только я не двинулась. Куда я пойду? Что стану делать? Я осталась сидеть. Положила голову на спинку переднего сиденья и немного поспала. Думала, что билетерши разбудят меня, но нет. Они дали мне поспать. Очень мило с их стороны.
Проснулась я как раз, когда люди стали выходить, в тот самый момент. На следующем сеансе. Опять та же песня: чушь собачья, какая-то мерзость, до чего они докатились и в таком же духе. Одна дама встала и сообщила, что идет блевать.
Я дождалась, когда фильм снова окончится, и вышла на улицу. Почему хорошо уходить после окончания сеанса? Чтобы знать, что то-то и то-то случилось за ушедшие два часа? Что человек, который собирался ехать на реактор в Димону[8], на самом деле поехал, по случаю похорон, в Од А-Шарон? Или что тот, кто обещал позвонить в час, звонит в два? Как будто я не знаю, что существует расщепление воли. Желания плодят самих себя, появляются другие желания, они в свою очередь разветвляются на еще желания — и что же я во всем этом? Что за желание ведет меня, если вообще таковое существует, или я просто так плыву куда-то, увлекаемая нерестом коралловых полипов. Черт с ним, пусть я останусь распоротой, и всё! К чему эти напрасные усилия? И чем это хорошо — прозревать? В какую же убогость и сирость поместили человека…
Очень хорошо, что тогда я не ушла. Теперь же люди стояли под кинотеатром и все еще говорили о фильме, ну, те, что удалились посредине, с теми, кто отсидел до конца. Я стояла, слушала и тех, и этих, и сказала, не направляя свои слова ни в один из лагерей: «Все проходит мимо вас и имеет вас в белых тапочках…» — ну, разумеется, более приличными словами. У меня голова на плечах, я знаю, как следует разговаривать с незнакомыми людьми. Им говорят: «Извините, что я вмешиваюсь, но я не смогла удержаться, я услышала, как вы беседуете, и почувствовала, что мне есть что сказать…» и так далее.
Женщина, которой хотелось кого-нибудь убить
Этой женщине хотелось кого-нибудь убить, желательно кого-нибудь упитанного. И не поймите ее неправильно: она не хотела убить толстяка только ради того, чтобы раздобыть побольше пропитания для заброшенных детей из Нью-Дели, нет, были у нее иные побуждения, тайные, сокрытые от глаз.
Она полагала, что желание взяться за пистолет у нее возникает, когда рядом с ней сидит, вывалив изо рта язык, пес-колли, и вот она выстрелит в его жирный бок и пуля прошьет его, и выйдет с другой стороны, как у людей, когда слова входят в одно ухо, а выходят через другое.
Пуля, которая убьет толстячка, разорвет ему, по крайней мере, парочку-другую внутренностей, и, можно сказать, сотворит ему новый порядок в животе — эдакую реставрацию, реорганизацию, реформу, переустройство, капитальный ремонт и переделку органов, наконец. Когда пуля пронзит его, он вперится в нее взглядом, и тогда разомкнет уста, как в фильмах, и промолвит: «Что я сделал?», или «Почему именно я?», или «Дай мне еще шанс!», или «Делай то, что ты должна сделать…» и обрушится на пол как коричневый мешок с углем.
Женщина, которой хотелось убить, не очень-то желала чьей-нибудь смерти. Ей хотелось убивать, но, отнюдь, не умерщвлять. Она не хотела нести ответственность за окончание чьей-то жизни. Даже если он толстый, и много ест, и пожирает питание маленьких детей, заблудившихся в горах.
Так или иначе, ничего не могла она сделать без пистолета, или ножа, или еще чего-нибудь убивающего, однако же, не было у нее денег.
Тем не менее, она ходила по улице, покуда не нашла одного человека, весьма упитанного, и попросила его пройти вместе с ней во двор. Но он не пошел. Люди, которых останавливают посреди улицы и просят пройти во двор, отлично знают, что ничего хорошего от этого ждать не приходится, и большинство устремляется прочь от этого доброхота со скоростью бурного потока. Нельзя брать в свои руки закон. Нельзя наклоняться, поднимать его и обжимать. Если он падает или оскальзывается, решительным образом запрещено подхватывать его и привлекаться к нему слишком близко.
