Григорий Дашевский - Дума иван-чая

Маны не ноль; смерть щадит кое-что.
Бледно-больной призрак-беглец
перехитрит крематорскую печь.

Вот что я видел:
ко мне на кровать
Цинтия прилегла —
Цинтию похоронили на днях
                       за оживленным шоссе.

Я думал о похоронах подруги,
я засыпал,
я жалел, что настала зима в стране постели моей.

Те же волосы, с какими ушла,
те же глаза; платье прожжено на боку;
огонь объел любимое кольцо с бериллом;
жидкостью Леты трачено лицо.

Вздохнула, заговорила,
ломая слабые руки:

«Сволочь ты... жалко ту, кто тебе поверит.

Быстро же ты уснул.
Быстро же ты забыл
номера в Субурском квартале,
мой подоконник забыл:
подоконник веревкой истерт.
По этой, помнишь, веревке
я съезжала тебе на плечи.

Помнишь, гостил наш роман
на обочинах, в парках.
Клетки грудные сплетя,
мы грели дорогу сквозь плащ.

Клятвам безмолвным хана:
сырой невнимательный норд
наше вранье разорвал.

Я закрывала глаза:
никто мне очей не окликнул.
Раздайся твое погоди,
я бы помедлила день.

Ладно.
Но разве потом
видел кто, что ты скорчен от горя?
Что сыра от теплых от слез
траурная пола?
Лень было загород?
Так приказал бы потише
мой тащить катафалк.
Вот чего даже не смог:
грошовых купить гиацинтов,
кинуть ко мне на золу.

Лакею — лицо подпали!
Кухарке — утюг на живот!
Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда.
Утюг раскали добела —
расколется хитрая Нома,
про гнусную химию скажет.

А нынешняя твоя:
только что за гроши
давала ночные уроки
анатомии собственной — нынче
золотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.

Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,
или сходит ко мне
на могилу, положит букет —
за волосы к потолку,
и секут — молодую, старуху.

Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.
Все-таки долго царицей
я была в стране твоих книг.

Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!
Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,
пусть гадюка засвищет над косточками над моими,
если сейчас я вру:
я любила только тебя.

Послушай: там сделано так:
мерзкая наша река поделена пополам:
берег гулящих один, у честных — берег другой,
и на лодках катают — на разных.
В одной — Клитеместра-дрянь
и эта, которая с Крита,
с дощатой куклой коровы.

Так вот: я в лодке другой — для честных.
Теперь ты мне веришь?
А лодка в гирляндах, в цветах.

Там блаженная гладит прохлада,
Елисейские гладит розы.

Нас там много, мы не скучаем:
танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.

Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,
они ведь с мужьями по совести жили.
Рассказывают про себя.

Андромеда, бедная, говорит:
видите синяки на руках?
Это от маминых наручников.
А скала была прямо лед.

А Гиперместра говорит:
сестры ужас на что решились,
а у меня духу не хватило —
не могу, и всё.

Так мы и лечим
посмертным плачем
прижизненную любовь.
А я молчу о твоих изменах.

Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,
если ты не совсем от новой своей ошалел.

Первое: обеспечь мою дряхлую сводню
(она, между прочим, могла
тебя разорить — пожалела).

Дальше: пусть этой твоей
моя фаворитка не держит
зеркала, чтоб не пришлось
ахать: как хороша!

Главное: те, что мне,
ты стихи уничтожь:
хватит мной щеголять.

И наконец:
на кладбище, где Анио волной
деревьям ветви моет, где светла
слоновья кость в часовне Геркулеса

(да, прежде выполи плющ:
скрученной, жесткой лозой
он связал мои нежные кости)

— итак, ты на надгробьи выбей надпись,
достойную, но краткую — такую,
чтобы с шоссе ездок успел прочесть:

Цинтии златой
здесь схоронен прах,
Анио-река,
у тебя в гостях.

И не смейся над сном,
с того света сквозь честную дверь прилетевшим.
Сон, который сквозь честную, точен.

Ночью мы бродим кто где,
ночью — отпуск теням-арестанткам,
даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.
А рассветет — и пора
обратно к летейским болотам.
Такой распорядок у нас.

И паромщик сверяет по списку
поголовье лодки своей.

Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,
только мне. И тогда
тесно кости с костями сплетем».

После этих обид и упреков
сквозь объятья мои
вырвалась тень.

Генрих
Ты плачешь?

Семен
         Просто так.

Генрих
                   Случилось что-то?

Семен
Так, ничего.

Генрих
         Не мучь меня, скажи.

Семен
Я не хотел — мне страшно захотелось
стать коммунистом. Это как болезнь —
сильней меня.

Генрих
         Так, может быть, пройдет?
Болезнь сдается, если мы приказы
ее не выполняем и о ней
никто не знает, кроме нас самих.

Семен
Я подал заявленье о приеме.

Генрих
Тогда прощай.

Семен
         Нет, Генрих, погоди.
Ты смотришь так, как будто обвиняешь
меня в предательстве. Но разве в прошлом
году меня не отпустили вы
из нашего отряда? Я считал,
что я вполне свободен.

Генрих
                   Ты свободен.
Но у меня есть сердце, и оно
надеялось, пусть вопреки рассудку,
что ты, Семен, вернешься к нам, а ты
избрал иное.

Семен
         Выслушай меня.
Так получилось. Я ходил в райком
без всякой цели — просто отдохнуть,
послушать то доклад, то сообщенье,
в которых столько ясности и правды,
не сознавая, что в моей душе
давно уже творится. Секретарь
райкома проницателен, как всякий,
кто никого не любит. Он заметил,
что я не пропускаю выступлений
пропагандистов; что дрожит мой голос,
когда докладчику я задаю
вопросы. И сегодня он прочел
то на моем лице, что утаить
не мог я, раз не ведал, что со мной.
И он спросил, хочу ли я вступить
в ряды, в шеренги — знаешь сам.

Генрих
И ты?

Семен
         Ответил да и подал заявленье.

Генрих
Что ж, этим да со мною ты навеки
прощался и прекрасно это знал.
Могу ли я, нацист, антисемит,
тебя, как прежде, видеть каждый день
и помнить, что у сердца ты хранишь
жидомасонский партбилет? Прощай.
Не плачь, Семен, ты выбрал сам разлуку.

Семен
Мне отказали, Генрих.

Генрих
                   Отказали?

Семен
Да, отказали, и надежды нет.

Генрих
Выходит, большевицкий секретарь
дал волю проницательности, только
чтоб щегольнуть уменьем разбираться
не в классовых одних конфликтах, но и
в сердцах людей? Завидное уменье!
Тщеславие, достойное марксиста!

Семен
Он не тщеславен, он правдив. Но мне —
мне плохо, Генрих. И сейчас впервые
я понимаю, сколько вынес ты,
полжизни умолявший о приеме
в число борцов за чистоту славянской
и просто русской крови. Пусть тебя
не принимали, ты не перестал
ни верить в идеалы высшей расы,
ни, главное, содействовать партийной
организации. Ты лучше всех
мое утешишь горе.

Генрих
                   Стой, Семен!
Ты говоришь не принимали, будто
под вечной резолюцией с отказом
стояла подпись не твоя, а чья-то
чужая! Будто встретив не тебя
во френче черном с вышитым орлом,
я раз и навсегда поклялся жизнь
борьбе с евреями отдать! А ты
меня в архивы только посылал,
хвалил мой ум, но формы так и не дал.
Ты запер от меня волшебный мир,
где льется кровь, витрины бьют и крики
агонии и торжества слышны!
Я и не говорю про детский сад.

Семен
Про «Юную славянку»?

Генрих
                   Про нее.
Когда в отряде приняли решенье
ночами строить садик judenfrei,
я так хотел в бригаду записаться,
а ты сказал, что из меня строитель
такой же, как боец.

Семен
                   Зато сейчас
ты самый там любимый воспитатель.

Генрих
Но всякий раз, когда туда вхожу,
мне чудится, встречаю укоризну
в глазах детей и слышу тихий шепот:
не он, не он построил эти стены,
и ради нас не он не спал ночей.

Семен
Я думал, Генрих, ты великодушней.
Когда я разуверился в нацизме
и бросил наш отряд, ты мне сказал,
что на меня не держишь зла. А позже
ты согласился видеться со мной,
хотя я в штатском и постыл мне китель,
владеющий твоим воображеньем.
Простив однажды, навсегда простить —
не в этом ли достоинство партийца?

Генрих
Легко сказать прощаю. Как забыть,
что и светловолосые малютки,
и кровь, за них пролитая, и пламя,
сжигающее пыльные страницы, —
всё, всё, что стоит жизни и восторга,
сошлось в твоих глазах, Семен, в твоих
губах, произносивших отказать!
А голос занимающих твой пост,
хоть скажет да, всё будет как-то пресен.

Семен
Мои глаза и голос — как у всех,
кто отвечает за прием в отряд.
И ждут тебя полуночные стройки,
погромы, схватки: дети — всюду дети,
кровь — вечно кровь, огонь — всегда огонь.
Перед тобою — жизнь. А я один.

Генрих
Всю жизнь отряда ты унес с собой.
Вот и надежду отнял. Но вернемся
к тебе. Сейчас один — и вдруг звонят,
и голос в трубке говорит: ты принят.
Я много лет такого ждал звонка
и знаю: ожиданье пуще членства
привязывает к партии. Ты будешь
рыдать при виде здания райкома
и даже поворота к переулку,
ведущему туда, но посещать
открытые собранья парт-ячейки
не перестанешь, за секретарем
следя: не пригласит ли в кабинет,
не скажет ли: мы рассмотрели снова
твое, товарищ, заявленье, и —

Семен
Не издевайся надо мною, Генрих.
Я знаю: шансов нет.

Генрих
         Пусть нет, хоть странно,
что коммунисты, при своем хваленом
уменьи кадры подбирать, тебя
совсем не ценят!

Семен
         Генрих, перестань.
Всю жизнь ты смотришь на меня глазами
юнца из гитлер-югенда. В райкоме
не дети — трезво на меня глядят.

Генрих
Мерзавцы и слепцы. Но я не это
хотел сказать. Ты бойся не отказа —
иное страшно: страшно полюбить
приемную райкома, где твои
сосредоточены мечты и горе,
сильнее, чем партийную работу,
которой чаешь, — чем листовки, марши
и митинги. Вот истинное горе:
вдруг чудо, солнце, партбилет — а ты
не в силах отказаться от бесплодных,
протоптанных маршрутов. Плачь, Семен!
Что слаще слез? А у меня их нет.