Гарри Гордон - Птичьи права

Допел, доплакал все, что суждено,
И улетел в открытое окно.

Где в чистом небе облако бежит
И плавают веселые стрижи.

А на земле достаточно светло,
Чтоб видеть сквозь замерзшее стекло.

И дни пока достаточно тихи,
Чтоб различить негромкие стихи.

На корме баркаса я лежу.
Малосольный огурец лижу.
Счастлив я — в ничтожнейшем из дел
Растворяюсь, словно соль в воде.

Все хорошо было сначала.
Мы шли со скоростью узлов
Двенадцать. Море не качало,
Гудел мотор настырно, зло,
Взлетали чайки. Хохотали,
Страницы белые листали,
И вновь качались на воде.
Порхали брызги в бороде,

Как в роще резвые синицы.
(Здесь я обязан извиниться
За сухопутный образ. Все же
Хоть неуместно, но похоже.)
Остался берег позади,
Где мы живем. Где мы едим,
Работаем, грустим, смеемся,
Унынию не поддаемся,
И, как хамса на мелководье,
Резвимся в мелочной свободе.

Желаю всяческой удачи,
Тому, кто много не судачит
О скумбрие, о судаках,
Кого нисколько не волнует,
Откуда это ветер дует
И что таится в облаках
На горизонте. Простодушно
Он леску размотал и ждет,
И просто-жарко или душно,
И просто-мокро под дождем.

Мы лески размотали. Первый
Бычок, как первая любовь.
Натянуты, как лески, нервы,
И нервы чувствуют любой
Толчок на дне. Дрожит грузило,
Дрожит креветка на крючке…
Какая сладостная сила
В еще не пойманном бычке!
Тебя с ним связывают узы
Немыслимой голубизны.
Меж вами плавают медузы,
Прозрачные, как рыбьи сны,
Медлительны, нарядны, праздны,
Прохладны, жгучи, как соблазны,
У днища плавают, в тени,
Ты только руку протяни…
Но ты безумного и злого,
С колючим гребнем на спине,
Обязан выдернуть, как слово,
Что залегает в глубине.

В полдень облако сгорело,
Море выцвело до дна.
Филофора и Хлорелла —
Неземные имена!

Кто вы — странности рассудка,
Ткань японского рисунка,
Рачьи домыслы, вода?
Травы есть: пастушья сумка,
Подорожник, лебеда.
Травы пахнут, травы лечат,
Травы — пища для овечек,
Травы — птичьи голоса,
Травы летом каждый вечер
У любимой в волосах…
Запах водорослей прелых
Слышен с берега едва…
Филофора и Хлорелла —
Непонятная трава.

Поднимая пыль и гарь
На крутой тропе обрыва,
На отлете, как фонарь,
Держим пойманную рыбу.

Достаточно сто первого бычка,
И ловля обесценена. Удача
Цепляется за голые крючки
Хвостами, жабрами, на вялой леске виснет,
Болтается унылой запятой.
На оборотной стороне удачи
Отлита выпуклая, влажная от пота
Большая Головная Боль. Спасайся,
Уже давно окончена работа,
К орудию труда не прикасайся,
И благодушью сытому не верь,
Не верь тому, что сделано от скуки,
И не ломись в распахнутую дверь,
Где друг-приятель на тебя наводит кукиш.
Бычок же, выловленный без любви и вкуса,
Вял, водянист, как старая медуза.

Над бредовой красной глиной
Мягко глохнут голоса.
Зной запутался в полыни,
Копошится, как оса,
В дымном свете иллюзорен,
От жары полуживой,
Здравствуй, кот береговой,
С кроткой подлостью во взоре.
Старый гусь, роняя перья,
Затерялся среди дня…
Добрый день, воскресный берег,
Не скучавший без меня.
Где там волны, где там буря, —
Море ясно, как дитя.
Овцы, овцы в белых шкурах
Под обрывом шелестят.
В чистом море пляшет ялик,
Кто-то трудится еще.
У меня ли переняли
Худобу небритых щек,
Да бутылку с несоленой
Питьевой водой. Гляди —
Не любитель, но влюбленный
В зыбком ялике сидит.
Среди скрипа непрерывно
Продолжается строка,
Бьется рифма, словно рыба,
И садится на кукан.
Виснет чайка над куканом,
Солнце кануло на дно…
Здравствуй, светлое вино,
С чешуей на дне стакана!

Выглянуло серое солнышко,
Осветило колючки кактуса
На подоконнике. Как-то все
Бледно. Вина на донышке.

В окне напротив сиживал ночами
Сосед-писатель с голыми плечами.

Он сочинял, склоняясь над бумагой,
В глазах стояла голубая влага.

А свет в окне был желтый и осенний,
И падал снег, и было воскресенье.

К холодному стеклу прижавшись носом,
Он видел затихающую осень,

Кровать в моем окне и синий чайник.
И делалось лицо его печальным.

Банальней хорошего вкуса,
Страшней соловья на заре,
Бывалая, тертая Муза
Кастрюльку словесного мусса
Смакует на заднем дворе.

Где редкий, как пух или мусор,
Качается снег в январе.

И помнит плечом полуголым
Элегий седые меха,
И фосфор глубинных глаголов,
И серную терпкость греха.

И в пакостной сей мелодраме
Бесцельное, мелкое зло,
Как в плохо прилаженной раме
Разбитое камнем стекло.

Спасать-приютить и приветить,
Иль, хуже того, — причитать
Нелепо, как петь на рассвете,
Как в сумерки книгу читать.

Широкими руками,
Покрытыми корой,
Сизиф толкает камень,
Беседует с горой.

Угрюмая до дрожи
Родимая стезя:
Чем дольше, тем дороже,
И отступать нельзя.

Он принял за основу
Высокую тщету:
Хватило б духа снова
Не преступить черту —

Какой конец убогий,
Какой напрасный труд…
И отвернутся боги,
И люди засмеют,

Закатятся беспечно,
Зубами заблестят:
— Такую, — скажут, — вечность
Ухлопал на пустяк.

Как школьник, сбежавший с урока,
Последнее время хитро:
Приходит задолго до срока,
И ждет в вестибюле метро.

И маятно ходит кругами,
И трогает стрелки часов,
Бледнея в немыслимом гаме
Подземных глухих голосов.

Глядит, оторваться не может,
На давку у двери входной.
И корчит суровые рожи,
И прячет букет за спиной.

А рядом с полосатыми шатрами
В кривом окошке круглая кассирша.
Смешлива, словно денежка на блюдце,
И у нее — стеклянные сережки.

И музыка раскрашенная льется,
И карлики гуляют по дорожке,
Они — артисты. Вежливо смеются,
Когда атлет их на руки возьмет.

Приходит уважительный народ,
Берет большие синие билеты,
У входа вытирает сандалеты,
И зазывале смотрит прямо в рот…

Я никогда не видел зазывал,
Я все придумал и нарисовал,
А новый цирк — он из стекла и стали.
И карлики давно повырастали.

Ко мне добра осенняя жара.
Пока еще не выпали снега,
И в лопухах крутые берега
Старинной переполненной канавы,
Во мне еще силен наивный навык
Смотреть в окно до самого утра.
Трава прогоркла, пар идет из луж,
Трещит рессора старой колымаги,
Дым от листвы и скомканной бумаги
Возносится, как противленье злу.
Я замечаю трещину на чашке,
И подозренье в старости не тяжко,
Пока еще не выпали снега.
И куклы отрешенная нога,
И венский стул с пробитой сердцевиной
Еще живут открыто и безвинно.
Меня еще чему-нибудь научит
Бег муравья от влажной тени тучи,
Глухой овраг, заросший до бровей,
В захламленной серьезности своей