Ольга Нацаренус - Иная вечность. Избранное
На выходное пособие – понятное дело, зубы на полку. Стал Аркадий думать, как жить дальше. Нет, отчаяния на себя не зацепил. Земля к дому приложена, значит, вырастить еду на ней можно, хоть занятие и непривычное для учительских рук. Решил он участок свой обработать, вспахать под картошку, ну и так, пару-тройку грядок обозначить для огурцов, для зеленушки. На тот момент ничего лучше, приемлемее для себя найти не смог, как пойти к местному батюшке, отцу Феодору, и попросить культиватор, на немного, на денёк всего. Может, пришёл Аркадий не вовремя, может не под настроение попал, или молитву прервал невзначай, а получен был отказ от священника, дабы культиватор куплен на пожертвования прихожан, является собственностью церкви и передаче в третьи руки не подлежит – «мало ли что!»… Пришлось лопатой довольствоваться – ценой кровавых мозолей на ладонях, дней за пять, земля была ухожена и готова принять семена… Дед Василий, конечно, был неизмеримо восхищён действиями Аркадия, вследствие чего припёр ему поллитру самогона, лучка, капустки квашеной, да предложил отметить данный подвиг. И… Аркадий не отказал… Можно сказать, с радостью согласился…
Труд Аркадия радовал. С первыми лучами солнца впрягался он то в хлопоты по дому, то в работу на участке: копал, окучивал, полол, удобрял. Научился крутить банки с соленьями и доить козу, неизвестно откуда добытую дедом Василием. При появлении же излишков продуктов питания Аркадий благополучно сумел договориться об их сбыте, здесь же, дачникам, за небольшое денежное вознаграждение. К завершению каждого дня душа его пела от гордости за проведённую работу! Пела душа, пела… Вот тут-то оно и началось… Стал Аркадий эти песни души своей записывать, в рассказы перекладывать, в прозу, значит… И неимоверная тяга к этому у него обнаружилась! В скором времени и дня не стало проходить, чтобы он хоть пару строчек, а не записал! Так и потекло…
В этой связи дед Василий стал чаще навещать Аркадия. Придёт, бывало, вечерком и просит зачитать свеже-написанное. Сам не мог уже, зрение не позволяло. Читает Аркадий, а дед сидит на табурете, пыхтит беломори-ной, ногу на ногу закинув и слушает внимательно, чуть вперёд подав правое ухо… Дослушав до конца, молчит с минуту – переваривает мозгами, а потом тряхнёт головой, будто муху отгоняет и прокряхтит по-стариковски: «Ну ты дал, сынок… Ну и рассказец… Сюжетик тока эвон нервный шипко! Но уж шо поделаешь – шо родилось, то родилось – обратно не засунешь! Понравилось мне, Ар-кашка, неча боле сказать, понравилось! Далеко пойдёшь, сынок!»
И решил Аркадий пойти далеко! И когда накопилась большая толстая тетрадь всевозможных сочинений, он выбрал оттуда лучшее, потратил три долгие ночи, переписывая всё это набело, и отправил на конкурс, в местную газету, заказным письмом. Ждать долго не пришлось, литературный труд был надлежаще оценен, опубликован и даже поощрён неплохим гонораром! Более весомого стимула для дальнейшего творчества и быть не могло!
Дела двинулись в гору. Аркадий был замечен на литературном Олимпе, периодически приглашаем печататься различными издательствами и позитивно рецензирован самыми строгими критиками. В селе своём он стал узнаваем как писатель после шумного визита к нему журналистов из известной городской газеты. Они приехали двумя джипами, шумно брали интервью, щёлкали вспышками фотоаппаратов, нагнав тем самым удивление и недоумение у соседей.
После того начала захаживать к Аркадию Тамарка, продавщица из сельпо. Хоть женщина она былая яркая и смелая, но отвалилась от Аркадия быстро, поняв, что не того поля ягода она для писателя, что не выйдет у них ничего путного. Аркадий, же в свою очередь, не сумел забыть Тамаркины неправильные сдачи в магазине, хоть и молчал об этом всю долгую четверть века.
На фоне быстро разлетевшихся по селу слухов не заставил себя долго ждать и отец Феодор – появился он у калитки Аркадия как-то после полудня, предложив освятить недавно приобретённую старенькую Волгу и внести посильные пожертвования на ремонт храма… Аркадий не отказал…
Дед Василий с гордостью и пафосом рассказывал интересующимся дачникам про местного писателя. Правда на экскурсии к месту проживания народ не водил, чуял, что не понравится это Аркадию. Принимать на душу дед стал значительно реже, дабы не пропустить чего важного в своей теперешней общественной жизни… Так и было…
Однажды к вечеру возник Аркадий на пороге избы деда Василия. Посидели, поговорили, пригубили чуть, как положено, с огурчиком малосольным, и обратился Аркадий с просьбой. Надумал он отъехать в город, могилы родителей посетить, на денёк, не больше… Просил деда козу к себе взять на это время, приглядеть: накормить, выгулять. Договорились. Условились, что если успеет Аркадий вернуться вечерним поездом, ближе к полночи, то деда беспокоить не будет, животину свою утром заберёт… На этом и расстались тогда…
Вышел срок, и наступило то утро. И озарён был рассвет его страшным заревом, чёрным удушливым дымом и пламенем высоким. То горел дом Аркадия… Когда селяне спросонок гарь почувствовали, хорошо он уже горел. Дед Василий, конечно же, сразу к пожару прибежал, шибко народ тормошил, чтобы тушили живее, чтобы пожарных вызвали. Большими нервными шагами передвигался он вокруг горевшего дома, вытирая слёзы, то и дело вскидывая руки свои и причитая: «Ох, да что же это такое! Ох, да как же теперь! Да как же оно случилось то! Да что ж теперь делать то?»… И самое страшное деду Василию было то, что никто ему не смог ответить, был ли Аркадий в доме на момент пожара? Вернулся ли он последним поездом из города?
С той поры не один год сменился… А только приходит каждый день дед Василий на пепелище то, садится на скамеечку возле родного забора и сидит подолгу, за поводок козу подёргивая… Беломорину запалит, да то и дело через плечо себе косит на огород Аркадия, будто ожидает чего-то там увидеть… Или вдаль уставится неотрывно, на тропинку, что от железнодорожной станции ведёт, и хрипит тихонечко: «Эх, Аркаша, сынок, хоть бы весточку мне дал, хоть бы намекнул как… Я б ужо тогда…»
Сны моего сердца
Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения. Дверь в иное, таинственное и недосягаемое, хотя и находящееся совсем близко, безгранично сложно наполняющее своим содержанием… Бесконечная, великая борьба Необратимости, неизбежно заканчивающаяся победой над гордым Разумом. Дикая неимоверность слияния бешеных красок происходящего ныне с фатальными аккордами Ограниченности и Завершённости. Мнимый триумф Мысли, рождающейся то тёплым весенним ветром, то шёлковым крылом белоснежной птицы, то терпким благоуханием ядовитой магнолии… Мысли, возникающей вдруг из Пустоты, прорастающей алмазными каплями дождя и стремительно погружающейся в слепую Вечность, находя условное отражение в зеркалах уставшего Сознания…
Сны моего сердца… Горделивые южанки пальмы, трепещущие широкими пластами листьев под нежными ласками солнечных лучей… Великолепие ярких, сказочных растений и цветов, обвивающих мои ноги… Скромный шелест извилистого ручейка, несущего свою малую Правду в лоно большой Воды… Стая разноцветных попугаев, единым, долгим потоком проплывшая над головой и растерявшая множество громких неряшливых звуков… Внезапный порыв густого холодного ветра, появившегося ниоткуда… Ветер заставляет меня крепко закрыть глаза и сжаться в комок от страха перед неизвестностью следующего мгновения…
Напряжение исчезает, покидая тело постепенно, размеренно, горячими раскидистыми волнами, заставляя забыть тревогу и предлагая следующему эпизоду осуществить себя… Здесь две высокие старые сосны, надёжно держащие меж собой хрупкие детские качели… Сколько раз касалась моя рука жёстких шершавых стволов, измазанных липким пахучим соком! А вот и два окна нашего дачного дома, вот терраса, игриво обвитая плеядами ярко-красных ладошек дикого винограда. Возле калитки синеют заботливо посаженные в рядок люпинусы, бережно обрабатываемые басистыми шмелями… Из-за пышных кустов чёрной смородины причудливо выглядывают рваные шапки розовых махровых пионов… Рядом с соснами накрыт длинный стол, лиц гостей мне разглядеть не удаётся… Все шумно разговаривают, обсуждают что-то, то и дело переходя на смех и наполняя бокалы вином… А вот и мама моя, совсем молодая ещё – жёсткий уверенный взгляд больших тёмно-зелёных глаз… Она поворачивает голову, смотрит на меня и застывает в роскошной улыбке… Затылком ощущаю чьё-то горячее дыхание и слышу неровный шёпот: «Только не думай, что ты сможешь что-то изменить…» Резко оглядываюсь назад. Никого. Пустота. Ощущение невесомости… Густые клубы голубого тумана… И вот кажется они уже рассеиваются…
Родная Москва моя, Аефортово, тяжёлая готика врат Немецкого кладбища… Мне не больше семи, я крепко держу за руку деда – ладонь в ладонь, в нерушимый замо́к. В другой руке у него коричневый кожаный портфель и картонная коробка из-под обуви с множеством пробитых дырочек в крышке. Мы гордо идём выпускать воробья, подобранного на улице и выхоженного нами. Мы решили, что на кладбище птице будет несложно… Сначала мы движемся прямо, до часовни, затем налево, потом ещё раз налево… Это последний маршрут родных и близких мне кровью своей… Дошли. Страшный чёрный гранит с застывшими навек лицами на долю секунды схватывает блик серых птичьих крылышек… Дед… Тяжёлая одышка, хриплый лёгочный кашель, солёная испарина на лбу… Небрежно, с ухмылкой кидает в мою сторону: «Ко мне скоро сюда ходить будешь!.. Вот так-то, мартышка…» Невыразимая, разрывающая боль в груди, слёзы нахлынувших воспоминаний, отчаяние и бесконечная тоска, тоска, тоска… До состояния необходимой тупости, до непонимания происходящего, до неистовой яркой электрической вспышки в сознании, перемещающей в иную точку мою душу…
