Владимир Щировский - Танец души:Стихотворения и поэмы.

Гаснет день, и обслуживает резвоскачущий форд
Домино Корбюзье скудоумные ловкие клети.
Как с парнасских высот опознать очертания эти?
Богадельня, копилка, омлет, пантеон или торт?

Для патлатых марух, для житухи чужих барахолок
Суй златой перстенек, истощи подъяремный Китай.
Здесь присох чародей, вскормленный сосцами кита,
Наши лисы и псы не вернутся под розовый полог

Гаснет день, и трезвеют насельники хаз и малин,
И ярится в москвах ведовство неземных заседаний.
Асмодеевых глупостей слыша смешки за садами,
Я к блондинке Анюте тифозной любовью палим.

Для тебя ль бывый день, как сухая гвоздика, был едок?
Вспомни: в чистых фужерах французский денек угасал,
И забылись песцы, и синели усы у гусар,
Извивались носы в мельхиоровых крышках на едах.

Гаснет день. Добрых снов. Почему бы не так? Стынет чай,
Замерзает рожок на Мюнхгаузена девственной почте.
Всем единым, сынишки, отныне – чего ни захочете –
Добродушно вещают папаши: пущай, пущай.

Для меня… Только ты для меня ясноока, Пленира.
Лалы, фарфоры, стекла, соболя, сафьян, галюша.
Всё, на чем столь скандально твоя прогорела душа,
Всё, что ругань захожих барышников столь очернила.

Мощной зимы несравненные вихри,
Тромбы снегов над жилою калошей
Были, но скрылись, гремели, но стихли.
Робкие земли оделись поплоше.
Вот председатель придет и уладит.
Скуки и совести облик бараний
Явится миру анютиных свадеб,
Майских экскурсий и общих собраний.

Подождем. Минет несколько зим,
И парнасский пополнится кворум
Неуживчивым другом твоим —
Интриганом, лентяем и вором.
Минет всё, и научишься ты
В сиволапых и чванных обидах
Узнавать перегар красоты,
Неусвоенной радости выдох.
Ты найдешь занимательный Рим
В молодых, пожилых или старых
В час разъезда хмельных аль [е…]
Председателей и балерин.
В каждой выдумке быть нам двоим,
И, загробному верен укладу,
О дитя, под окошком твоим
Я тебе пропою серенаду.

Шепчут печи, грея клети.
Прибаутки не для всех.
Снег идет. И пишут дети
Сочиненье «Первый снег»,

Так, бредя тропой куриной,
Мы пленяемся порой
Недомерком Форнариной,
Вертихвосткой, шушерой.

Так во сне, или в концерте,
Оглядишься – а она
Стынет в позе ранней смерти,
Женской тайности полна.

И тогда, роняя разум,
Шаромыжничать устав,
Грусть о лике сероглазом
Вводишь в воровской устав.

Ну, а ночь – туда-сюда,
Розам – амба, стукнет сорок,
Крякнут зрелые года,
……………………………..

И, шутя, поставишь грань им,
Вот погиблая верста…
Меркнет лампа – и лобзаньем
Обновляются уста.

Отъезд вино… знакомцы и знакомицы,
Иной на страсть, иной на водку падок…
И бурный пурпур вновь во взоры ломится
Блестящими параболами радуг.

Здесь из перста высасывали деньги,
Здесь вместе жили, вместе чушь пороли
Поэты, выпивохи, неврастеники,
Не Казановы и не Ривароли…

Пора, пора! Инерции уменьшены,
И <…>, и родственники живы.

А жить бы мне житухою шуругою,
И быт пригож, речист, уютно грязен…
Я плавал бы на лодочке с подругою –
Заносчивый, провинциальный Разин.

И если небо в звездочку оклеено,
И воет вечность, зрелая гитара.
За совершенство древнее Лигеино, —
Ах! Пожалейте бедного Эдгара!

И если шесть печатей мне дозволено –
Я пред тобой, как пред седьмой печатью.
Свой смертный саван видишь, Ленский? Олино
Средин куртин белеющее платье?

Не брезгуй же, Киприда, нашей свалкою,
Таскайся по засаленным полатям!
Мы за тебя, за глупую, за жалкую,
За низкую высокой жизнью платим…

Разверзаются недра, хозяйки взлетают в воздух.
Обалделый рассудок кричит: я пропал, я украден.
Забубенное брюхо нуждается в плановых звездах,
И влюбленное сердце желает отборных говядин.
Поглядите на нас: как чистейшая медь золотея,
Блещет луч – на златом терему, на разбитом корыте.
На коробке конфет – я Снегурочка, я Галатея,
Пред коробкой конфет он – задумавшийся потребитель.
Не подводят итоги зиме в разбитных разговорах –
Эх, не пить бы перцовки и дамочек в гости не звать бы.
И сквозь снег проступает чудовищной лирики ворох,
И снегурочки тают, и <всё> заживает до свадьбы.

Я богат кои веки,
Я жую шоколад.
А вокруг человеки
Говорят, говорят…

Экий город воздвигли,
И последняя фря
Здесь творит фигли-миг
Говоря, говоря…

Мне бы в домике эком
Кофеек заварить,
Тоже стать человеком:
Говорить, говорить…

И ни хладной кифары,
Ни божественных рун!
Разводил тары-бары,
Говорун, говорун….

Мы совсем заморились,
От забот и наук.
Расцвети, амариллис,
Алевтина, ау…

Совсем не хочу умирать я,
Я не был еще влюблен,
Мне лишь снилось рыжее платье,
Нерасцениваемое рублем.

Сдвинь жестянки нелегкой жизни,
Заглуши эту глушь и темь
И живою водою брызни
На оплакиваемую тень.

В золотое входим жилье мы
В нашем платье родном и плохом.
Флирты, вызовы и котильоны
Покрывал расписной плафон.

Белоснежное покрывало
Покрывало вдовы грехи,
И зверье в лесах горевало
И сынки хватали верхи.

Мрак людских, конюшен и псарен.
Кавалер орденов, генерал,
Склеротический гневный барин
Здесь седьмые шкуры дирал.

Вихри дам, голос денег тонкий,
Златоплечее офицерье,
И, его прямые потомки,
Получили мы бытие.

И в садах двадцать первого века,
Где не будут сорить, штрафовать,
Отдохнувшего человека
Опечалит моя тетрадь.

Снова варварское смятенье…
И, задев его за рукав,
Я пройду театральной тенью,
Плоской тенью с дудкой в руках.

Ах, дуда моя, веселуха,
Помоги мне спросить его:
Разве мы выбираем брюхо
Для зачатия своего?

Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов.
Встречи на островах и у пяти углов.
Неточка ли Незванова у кружевных перил,
Дом ли отделан заново, камень ли заговорил.
Умер монарх. Предан земле Монферан.
Трудно идут года и оседает храм.
Сон Фальконета — всадник, конь и лукавый змий,
Добела раскаленный в недрах неврастений.
Дует ветер от взморья, спят манжурские львы,
Юноши отцветают на берегах Невы.
Вот я гляжу на мост, вот я окно растворил,
Вьется шинель Поприщина у кружевных перил…
Серенькое виденьице, бреда смертельный уют…
Наяву кашляют бабушки и куры землю клюют.
Наяву с каждой секундой всё меньше и меньше меня,
Пылинки мои уносятся, попусту память дразня,
В дали астрономические, куда унесены —
Красные щеки, белые зубы и детские мои штаны.