Владимир Щировский - Танец души:Стихотворения и поэмы.

Ужели Люцифер меня связал
С Лукрецией Луки Джордано?
О, тело, запрокинутое странно,
Казалось, я и вправду осязал.

Был в этот день закат кровав и ал,
Как в горле розовеющая рана,
И вышла ты из книги, из обмана,
И в мой сошла молитвенный фиал…

И я тебя испил, как пьют вино,
До дна. И страшно заглянуло дно.
…………………………………………..
Я осужден на вечные скитанья
Тарквинием без цели и стяжанья?

Кресты не носят дат рождений и кончин,
И кладбище течет, в пустую степь впадая,
Таинственно влача от мая и до мая
Астральную тоску отверженных руин.

Грядущему вручен, не я ль, скажи, один,
Отцветшим словесам цветенье возвращая,
Радел о ризах роз и звал коснуться края
Одежды бывших лет и кубка давних вин?

Дари меня цветком, улыбкой и портретом,
Еще умней пойми велеречивый пыл
Целующихся пар и мирных благолепий…

Кресты не помнят дат. Люби кресты и степи,
А я уже нашел меж храмовых стропил
Язык молчания о бывшем и отпетом.

Исполненные долгого цветенья,
Мы понесли вблизи сердец своих
Спокойные и влажные каменья
Причастных мирозданью мостовых.

Полдневный путь был ревностью отмечен,
Касаньем камня к сердцу. Облака
Безгневно жили, воздвигался вечер,
И ветр классический, и горестный закат.

Но, утомясь последним созерцаньем
Мучительных сближений, воля вежд
Прияла вновь Элизиум Надежд,
В предельной нежности, в безмерном чарованье.

И в комнате, в которой вечера
Слагают полусветы на эстампы,
Нас приобщает свет зеленой лампы
Преджизненным свершеньям до утра.

И благ, и неизведанно спокоен
Зеленый сумрак – никогда не рань
Живущего познавшею рукою,
И жизнь являй, как сладостную дань,

Простую дань сладчайшего почина
Земле, прошедшей множество небес…
О Рокамболь, бубновый интерес,
Качели, бури, старость и кончина.

Дни розовы и алы,
И всё реально.
И бывшей младости хоралы
Звучат политонально.

И сопьюся я, пожалуй,
И не заплачу,
Левкой иссохнувший и вялый
Любя тем паче.

Живу надменно и чердачно
И сокровенно,
И не скорблю, что всё пустячно
И неизменно.

Пигалица злополучная,
Скачет она,
Наша романтика скучная,
У моего окна.

Дочку мою Аглаю
На подоконник сажаю,
И, младенческой десницей
Растворив окно,
Она ошалевшей птице
Приятно дарует зерно.

Я думаю: девочка милая,
Дура моя золотая,
Зачем я хвастаю силою,
Умные книги читаю?

Пусть тебе песни нравятся
Этого юного люда.
Ты вырастешь красавицей
Под пигалицыны баллады.
Будь умной: я стар и глуп.

Есть в комнате простор почти вселенский.
Весь день во мне поет Владимир Ленский,
Блуждает запах туалетных мыл.
И вновь: «Ах, Ольга, я тебя любил!»

Прекрасно жить. На письменном столе
Лежат стародворянские пруды,
Мерцают лебеди. Навеселе
Звучат гармошек громкие лады,

И громы ладные старинных ливней
Звучат еще прекрасней и наивней,
Чем до восстанья в октябре.
Вот, проползая по земной коре,

Букашки дошлые опять запели
Интернационал, и по панели
Мятется трудовой и пыльный пыл.
«А знаешь, Ольга, я тебя любил!»

Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымах
Площадей небывалых суровый безумный гранит,
Но ушедших от нас, и поэтому только любимых,
Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.
Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность,
Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир.
Я люблю примирившую всё неизбывную разность
Между обликом мысли и обликом, видевшим мир.
И живут невесомые доли усердных веселий
И любимыми ставшие образы старых коварств,
Города, переулки предместий, дома, водоемы, качели
И в покинутой комнате стол и жеманный бювар.
Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок,
Населявших пролет между двух этажерок в углу,
Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонок
Луч серебряно-красный в окне, приникавший к стеклу.
Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали,
Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать,
Начинался дремотный полет и в кошмарном фиале
Предпоследними секстами дом сотрясала зима.
Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость…
Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом?
Кем разбита та лампа, что некогда вяло горела
В одиночестве бурном и в преображенье ночном?
В строгой памяти живы друзья, и вино расставанья
Затаил и сберег любопытный и дерзостный вкус,
И в часы неожиданных дум, на случайном диване
Мнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст.
Но пленительно время, и пространство неумолимо,
И безмерно число обаяний ночных и дневных.
Колдовские поля и столицы, прекрасные дамы
Обнимаются зреньем, дорогами окружены.
Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимах
Сочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит.
И ушедших от нас, и поэтому только любимых,
Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.

Вот в слова пресуществилась сила.
Только кто же помнит древний мир –
Юноша в пенсне библиофила?
Женщина, что нюхает эфир?

Нет, он жив, и времена бессильны
Переплавить этот медный, пыльный,
Но такой торжественный убор;
Он живет, чужому чуждый маю,
Памятью моей припоминая
Плеск колодца, говор, стук амфор…

И в тебе его немая сила
Оживляет исступленье гроз;
И твоей, твоей рукой Далила
Похищает прядь моих волос.

Скульптурный плющ венчает смутный зал.
Бесцветные не движутся портьеры,
И тени так загадочны и серы,
Как будто их никто не описал.

Тяжелых кресел первый ряд упал
Границей примитивного партера,
И сцена, где в забвенье чувства мера.
С трагедией сплетался мадригал.

Здесь царствовал высокий Бомарше,
Здесь возникали пламена в душе
У зрителя от возгласа и позы…

И я пою слегка печальным «О!»
Широких ваз лимонное стекло
И в рюмках архаические розы.

Возьми меня к себе и чаем напои,
Мечтательно позволь глядеть в глаза твои.
Я радуюсь тому, что плоть твоя крепка,
Что детская с цветком не зыблется рука,

Что в будущем году тебя полюбит тот,
Которого пока лишь чает детский рот,
Что много лет спустя и ты, и ты умрешь,
Как облако, как дождь, как вызревшая рожь.

И если это так, и если это ты,
Частица милая веселой суеты,
Раздумчиво вошла в мой картонажный храм,
Рассеянно вняла моим пустым стихам –

То я уже живу, то я опять готов
Бродить и ликовать средь бурных дураков,
Хотя бы потому, что и тебе они
В счастливые цвета размалевали дни.