Леопольдо Лугонес - Огненный дождь
Из сборника «Сумерки в сад»{8}
ОКЕАНИДА{9}
Ярилось море, пенилось, ревело
от похоти, стан обнимая твой,
но берег длинною своей рукой
тебя укрыл. Твое нагое тело
во мраке ночи на песке белело,
и звездный свет мерцал над головой,
и по равнине он скользил морской,
ведь море без добычи присмирело.
С кошачьей лаской, нежною волною
оно теперь стелилось пред тобою,
и голос его вкрадчивый дрожал,
скользило по твоей упругой коже,
пьянило, чтоб затем в твое межножье
волной вонзиться — острой, как кинжал.
СТАРОСТЬ АНАКРЕОНА{10}
Кончался день. Из алых роз корона
увенчивала вдохновенный лик.
Божественных созвучий бил родник,
полн искристого солнечного звона.
В лад сладостным стихам Анакреона
звук мерный и глухой вдали возник:
мычало море, как безрогий бык,
впряженный в колесницу Аполлона.
И ливень роз!.. Поэт склонил чело,
в его душе отрадно и светло, —
как будто в жилы юный пламень влили!
Он чувствует: в его кудрях цветы;
к ним протянул дрожащие персты…
Венок был не из роз — из белых лилий.
КОКЕТКА
В обрамленье струистом золотого каскада
абрис нежной головки так утончен и строг,
и просторный копотик — ей приют и отрада
от забот повседневных и житейских тревог.
Вырез в меру нескромен. Дразнит запах медвяный.
И лазурная жилка размытой чертой
белизну оттеняет лилейной поляны,
затуманенную лишь слегка кисеей.
Как хрупка ее грация, как подобраны краски,
как идет ее облику этот деланый сплин!
И толику иронии к ее милой гримаске
добавляет умело нанесенный кармин.
В глуповатых глазах нет ни дум, ни мечтаний,
затуманен вечерними бденьями взор,
а тщеславною ножкой в узорном сафьяне
попирает она пестроцветный ковер.
Что-то шепчет поклонник. Речь игриво-пустая…
Она веер сжимает, — поза так ей к лицу! —
веер вздрогнет лукаво, невзначай осыпая
его сердце мгновеньем, превращенным в пыльцу.
МАКОВОЕ ПОЛЕ
В парче златой и в рубище, в убогой тоге,
о соблазнительница Хлоя{11}, ты — прекрасна!
Юнцы безусые влюбляются напрасно,
едва завидят в поле, на дороге,
слагают оды и рондели{12} недотроге.
Стерня и терние в кровь жалят властно
ланиты, ноги. Солнце светит ясно.
Гвоздики — алы; маки в золотистом стоге
сокроют страстный поцелуй и всклики…
Стыдливый ветерок колышет зыбко
душистые цветы и солнечные блики.
Слетает вздох. Блаженная улыбка.
И, словно в неводе, в льняных сетях туники
блеснет игриво розовая рыбка.
ЛЕНИВАЯ УСЛАДА
В вечерний томный час, когда прохлада
лениво льется в дом, последний яркий штрих
лучом златым коснется стен. Дворец наш тих:
убежищу покой и сон — отрада.
Светило — страж блистающего града —
луна в зеленом мареве. В листах сухих
паук, средь звезд немых, сплетает тонкий стих.
Колышется незримая преграда.
Мышей летучих тьмы… Покой недолог.
Шуршит, словно живой, китайский полог.
Уносит нас безжизненная нега
рекой — теряем под собой земную твердь;
поток достигнет сумрачного брега, —
в чертоги тайные, где затаилась смерть!
ПЛАТОК
Хавьеру де Виане{13}
Иную красоту приобретая,
небесный свод весенне-молодой
темнеет, словно бы гипноз ночной
его объял от края и до края.
Прибрежный старый лес; листва густая
склонилась низко над водой морской.
Печален сумрак, словно бы тоской
сердечной полнится вся твердь земная.
Как зимородка раненого крылья
(он поднимал их прежде без усилья),
бьют весла лодки по морским волнам.
Темно, и между небом и водою
прощальный взмах платка лег тишиною,
которая дана надолго нам.
ПЛЕННЫЙ ЛЕВ{14}
Владыка царственный, надменная руина,
он прутьев каверзных не замечает сеть,
артрит никчемных лап, лежащих словно плеть,
глухой прострел в крестце — виновник злого сплина.
Но иногда в себе припомнив господина
пустынь, способен он вдруг царственно вскипеть,
и гривы яростно взлохмаченная медь —
оправа лику с вертикальною морщиной.
В урочный скрытый час, когда к прибрежной мели
нисходят боязливые газели,
звериной шкурою он чует зов судьбы,
и взор его златой и зоркий в темной ночи
докука бременит, и меркнущие очи,
власть презирающие, смотрят без мольбы.
Из сборника «Чуждые силы»{15}
Огненный дождь{16}
Воспоминание о гибели Гоморры
И небо ваше сделаю, как железо,
и землю вашу, как медь.
Левит, 26:19Помню: день был прекрасный, солнечный; город — поистине человеческий муравейник, улицы оглушали грохотом повозок. День — довольно жаркий, совершенно великолепный день.
Со своей террасы я видел огромное скопление крыш, островки садов, часть залива, исколотого мачтами, серую прямую линию главной улицы…
Первые искры упали примерно в одиннадцать часов. Одна здесь, другая там — частички меди, похожие на искорки от горящего фитиля; частички раскаленной меди, которые падали на землю с шуршанием песка. Небо было все таким же чистым; городской шум не утихал. Только птицы в моем саду перестали петь.
Падение первой искры я заметил случайно, когда мой взор был прикован к далекому горизонту. Сначала я подумал: это оптический обман, в котором виновата моя близорукость{17}. Я решил набраться терпения и дождаться, когда упадет новая искра; частичка меди вспыхнула столь ярко, что была видна даже в свете дневного солнца. Быстрый огненный прочерк и слабый удар о землю. Спустя довольно долгое время.
Должен признаться: увидев искры, я ощутил смутный страх. Я поднял глаза к небу. Оно, как и прежде, было совершенно чистым. Откуда этот странный град, эта медь? Это была медь?..
Одна искра упала на мою террасу, совсем рядом. Я наклонился; это был медный, медленно остывающий шарик. По счастью, поднялся ветер, и он отвел сей необычный дождь в сторону от моей террасы. Искры падали весьма редко. Иногда можно было даже подумать: дождь прекратился. Но он не прекращался. То там, то здесь изредка, но постоянно падали несущие угрозу шарики.
Приближался полдень, и никакой дождь не должен был стать помехой для завтрака. Я пошел в столовую залу через сад не без некоторого страха перед искрами. Да, конечно, меня защищал полог, укрывавший обычно от жаркого солнца…
Защищал? Я поднял голову: полог был дырявым.
В столовой меня уже ожидал превосходный завтрак; к счастью, я — холостяк и более всего на свете ценю чтение и еду. Столовая, как и библиотека, была моей гордостью. Пресытившийся женщинами, страдающий подагрой, из всех столь отрадных пороков я мог позволить себе только чревоугодие. Трапезничаю я один, во время еды раб читает мне сказания о разных странах. Я никогда не понимал: как это можно есть в компании; если женщины, как я только что сказал, мне наскучили, то мужчины — вы сами, вероятно, догадались — вызывали во мне презрение.
Добрых десять лет как я не предаюсь оргиям. Я провожу жизнь в своих садах, среди рыб, среди птиц; у меня нет ни времени, ни желания выходить в город. Иногда по вечерам, когда слишком жарко, я прогуливаюсь по берегу ближайшего озера. Мне доставляет удовольствие смотреть на него, серебристое от вечерней луны, но и такие прогулки я позволяю себе нечасто.
