Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

Со мной о прекрасной погоде
Беседовал знатный старик.
Он кровный был граф по природе,
По службе ж он ленты достиг;

Величье его и томленье
Все нервы расстроили мне.
Но знать он хотел мое мненье,
Что думаю я о весне?

«Весна, – отвечал я, – малютка
Прелестных пятнадцати лет;
Ей нравится смелость и шутка,
Но верности вовсе в ней нет.

В ней чуешь – она развернется!
Она вам, как птичка, поет,
Поплачет, потом улыбнется,
И вдруг вас водой обольет.

Сбегать она любит по горкам,
Со всеми кокетка она,
Шныряет по разным задворкам,
Боса и немножко грязна…

Дочь плебса… И ей неизменным
Останется демократизм!
Но старым, седым и почтенным
Дарит она лишь ревматизм»…

Весьма не понравилось это
Сановнику. Шамкая ртом,
Вопрос он мне задал: «а лето?»
И косо взглянул он притом.

«За лето, – сказал я, – чиновных
Я сто бюрократов отдам!
Видали вы ясных и ровных,
Ленивых, хозяйственных дам?

Противна им всякая драма,
По вкусу спокойствие, смех,
И лето такая же дама
И даже получше их всех.

Она рождена буржуазкой:
Хозяйка, и мать, и жена,
Но знойной и томною лаской
Балует и нежит она.

Смеясь, она варит варенье,
Ребятам купаться велит,
Когда же в ней лопнет терпенье,
То громом матрона гремит.

Потоками слезы льет вволю,
Как скалкою, молнией бьет,
А лишь прояснится, на волю
Охотней стремится народ.

Но трудно ужиться с ней старым:
Их в пот она любит вогнать
И солнечным может ударом
Она подзатыльника дать!»

Такими своими речами
Весьма старика я сердил.
«А осень?» – сверкнувши глазами,
Меня он упрямо спросил.

«Ах, осень, – сказал я, – поэта
Еще молодая вдова.
Всегда она в траур одета,
Поникла ее голова…

В мечтах ее жизни отрада,
Печально ее бытие
И к интеллигенции надо
Причислить по праву ее.

Какою-то мыслью больная,
Она молчалива, нервна,
И вечером бродит, рыдая,
В старинных аллеях она…

Ах, ей не дано рассмеяться,
Ей грезится смерти покров.
Но следует дряхлым бояться
Коварных ее сквозняков!»

Остался такою особой
Старик недоволен весьма,
И он с нескрываемой злобой
Спросил меня: «ну, а зима?»

«О, я объясню вам и это!
Зима, стану я утверждать –
Графиня из высшего света,
Рожденная, чтобы блистать,

Алмазами хладно сверкая
И в снежно-пушистом боа,
Прекрасна она, ледяная,
Но вовсе уж не буржуа.

От плаз ее пристальных взоров
Всем нам суждено застывать,
И любит сплетенья узоров
На стеклах она рисовать.

Всегда равнодушна, жестока,
Она величаво-проста,
За холод и гордость глубоко
Не любит ее беднота,

Но мальчик веселый к ней ходит
И любит графини мороз,
А старцев за нос она водит,
И сильно краснеет их нос!»

«Молчите же! – вскрикнул советник. –
Моя это, значит, жена!
Вы, сударь, дурак или сплетник
Иль выпили много вина».

Мы чуть не подралися даже,
Но графа жена подошла,
Шепнула мне: «там же, тогда же»,
И мужа за нос отвела.

Я гляжу на рисунок головки
На коробке моих папирос;
Но… я знаю взгляд этой плутовки,
Эти глазки и тонкие бровки,
Этот весело вздернутый нос!..

Помню встречи в ограде погостной…
Как она говорила, дразня:
«Ну, опять, целоваться, несносный!»
На коробке она папиросной,
А ведь в сердце была у меня…

У меня за стеною учитель
С ученицей готовил урок;
И, науки знаток и любитель,
Не подслушать его я не мог.
Он в тужурке, лохматый, неловкий,
Первокурсник-студент, а она…
Маша с Грезовской чудной головкой,
Так по-детски еще сложена…
То она улыбалась немножко,
То серьезной казалась потом,
Но я видел сквозь щелку, как кошка
С милой ножкой играла тайком…
Он сказал ей: «Начнем. Расскажите
Исторически-верную суть
О Троянской войне. Не шалите.
Что вы вертитесь вечно, как ртуть?»
– «Ах, война! Ну, я знаю. То было…
Там был старец, седой-преседой…
Как его?.. Вот уже позабыла…
Он, наверно, как дядя, такой».
– «Ну, Гомер. Как не стыдно, Маруся,
Это имя святое не знать?»
«Ах, Иван Николаевич, дуся,
Я сама так хотела сказать.
Да… И был там Парис, сын… кого-то
Лучше всех, что на свете, он был.
Ну и яблоко дали за что-то…
Да, за то, что Елену любил».
– «Нет, Маруся. Парис – сын Приама.
Что ни слово у вас, то скачок.
Но Парис ни при чем тут; вся драма
Есть лишь фазис борьбы за восток»…
– «Поняла. Скрал Елену тот витязь;
Лелька-душка, шестнадцати лет»… –
– «Ой, Маруся, Маруся, стыдитесь,
И в учебнике этого нет!» –
– «Я учила»… – «Да как? Еле-еле!
Ей уж было полвека почти»…
– «Что? Полвека? Тогда неужели
Помоложе не мог он найти?» –
– «Отвечайте скорее. И кратко.
Похищенье – причина войны.
В этом факте, быть может, остатки
Эксогамного брака видны.
Менелай же, Елены муж, дабы
От Париса Елену отнять»… –
– «Как? Полвека… Пожалуй, тогда бы
Я не стала бы с ним воевать…
Ведь Елена была уж как тетя…
Вот смешно, если б это теперь
Из-за тети… И что дядя Котя
Стал бы делать? Рычал бы, как зверь!» –
Тут студент моментально надулся,
Наставление стал ей читать,
Да взглянул на нее, улыбнулся…
И вдруг сам как пошел хохотать.
А за дверью я смехом беспечно
Поддержать их хотел, видит Бог!
Но Маруся сказала: «Вы вечно
Не даете учить нам урок»…

Измятая подушка,
Пот крупный на челе…
Недопитая кружка
С лекарством на столе…

Я слаб, я полн молчанья…
Раскинувшись, лежу;
В свои воспоминанья
Бесцельно я гляжу…

Я бросил книгу. Томно!
Откинулся назад…
Как бедно здесь, как скромно,
Как образа глядят.

Как страшен сумрак серый
Углов далеких тех…
Повесить бы портьеры,
Фонарь зеленый, мех,

Быть ласково укрытым,
Постель бы перестлать,
О чем-то пережитом
Прекрасном вспоминать…

И думали бы стуки
Часов. ..и в полумгле –
Заботливые руки
На пламенном челе…

Я вновь на чердаке, средь этих сводов низких,
Где в бедности былой текли мои года.
Имел я двадцать лет, привычку петь, круг близких
И сумасшедшую любовницу тогда.
Богатый юностью, осмеивал задорно
Я умников, глупцов, день завтрашний, весь свет!
Шесть этажей тогда я пробегал проворно
На свой чердак, где славно в двадцать лет.

Да, был чердак мой дом – я вовсе не скрываю.
Вот здесь была кровать, жестка, стара, плоха…
Здесь шаткий стол стоял; на стенке замечаю
Написанные мной когда-то три стиха…
О, встаньте, радости, отнятые годами,
Безумства юности! Теперь их больше нет…
Для них я двадцать раз в ломбард ходил с часами
Из чердака, где славно в двадцать лет.

Лизетта милая мне в памяти предстала,
Живая, бойкая… О, Боже, как давно
Она одежды здесь на мой диван роняла,
Прикалывала шаль на узкое окно.
Чти платья, бог любви, волнистые Лизетты,
Их складки длинные, кокетливый их цвет…
Я знал, кто заплатил за эти туалеты
На чердаке, где славно в двадцать лет.

Раз, вдруг разбогатев, когда в разгар попойки
Наш дружеский кружок смеялся, пел и пил,
К нам с лестницы еще донесся возглас бойкий:
«Буонапарте при Маренго победил!»
Мы песней новою гремим в ответ; со звоном
Бокалов пенистых мы славим блеск побед!
Великой Франции не победить Бурбонам,
Как наш чердак, где славно в двадцать лет!

Уйдем, скорей уйдем! Пьянится снова разум.
Здесь молодости шум. Как он теперь далек…
Остаток дней моих я б тотчас бросил разом
За месяц юных дней, что отсчитал мне Бог,
Чтоб грезить о борьбе, о женщинах, о славе,
Окутывать весь мир в безумно-яркий бред,
Ждать жадно счастия, всё прожигать в забаве
На чердаке, где славно в двадцать лет.