Евгений Долматовский - Товарищ мой

У новейшей истории спросим
Факты из предпоследней главы:
Как священным число 28
Стало в дни обороны Москвы?

В русских сказках присутствуют числа —
Тридцать три, например, или семь.
Не ищи в них особого смысла,
Может, числа случайны совсем,

Но уж если в сознанье народном
Утвердились легендой они,
То решение бесповоротно —
Будет так навсегда, искони.

Гитлер танки тяжелые бросил.
Сколько шло их в ноябрьский тот день!
А навстречу — всего 28,
И не танков, а просто людей.

Вихрь враждебный — метельные крылья.
Подмосковье. Последний рубеж.
Казахстанцы-гвардейцы закрыли
В обороне опасную брешь.

Чем закрыли? А разве не ясно?
Телом трепетным, кровью живой.
Оставалось до площади Красной
Пятьдесят километров всего.

Политрук, смерть саму пересилив,
Поднимаясь с гранатой опять,
Прохрипел, что за нами Россия,
Только некуда нам отступать.

Эта клятва над фронтом звучала,
Предвещая спасенье Москвы
И советской победы начало,
Даже если гвардейцы мертвы.

28 погибших героев —
Кто не знает легенды о них?
Но недавно открылось, что трое
В том сраженье остались в живых.

Их, обугленных, взяли оттуда
И три года спасали потом.
Это вписано было как чудо
В хирургической практики том.

Утверждаю, что их воскрешенье,
Не нарушив легенды ничуть,
Возвеличило, как подтвержденье,
28 — и подвига суть.

А панфиловцы, те, что живые,
Трое, с лицами в сетке морщин,
Проживают на периферии,
Появляются в дни годовщин:

Перед юностью новой несметной —
Стать гвардейская, сдержанный жест
Как орлы на курганах бессмертья,
На дощатых трибунах торжеств.

Германия в сорок пятом
Запомнилась навсегда.
Врывалась огнем расплата
В старинные города.
Мы брали их, мы входили,
Штурмуя за домом дом.
Что мы их освободили,
Понятно им стало потом.

Победа. Покой внезапный.
И — летом — приказ на марш:
Еще переход на запад
Проделает корпус наш.
Осела, остыла ярость,
Колонной идут полки.
Вот горы — на ярус ярус,
Медные рудники.

Не знал я, что есть на свете
На склонах саксонских гор
Эйслебен — дитя столетий,
И чем он велик и горд.
Возник городок в пространстве.
Домишки — стена к стене.
Над кирхою лютеранской
Голуби в голубизне.

Прошли мы такие дали
Сквозь грохот, а то — сквозь тишь,
Что, кажется, все видали,
Ничем нас не удивишь.
Эйслебен, пускай Эйслебен,
Город очередной...

И вдруг
На площади —
Ленин!
Товарищи, что со мной?!

Понять это чудо силясь,
Не верю глазам своим,
Как будто в горах сместились
Эпох и веков слои.
Как будто в походе этом,
Шар обогнув земной,
С другой стороны планеты
Вступаю я в край родной.

Нас обнимают крепко,
Сбежавшись со всех сторон,
Костлявые немцы в кепках,
В фуражках с витым шнуром.
А мы молчим в изумленье,
И слезы кипят у глаз:
Какою дорогой Ленин
Пришел сюда раньше нас?

Пора открываться тайнам.
Был горестный день такой:
Памятник сбили танком
На площади городской;
Безумцы в квадратных касках
Забыли, как близок суд,
Какую они закваску
Для ненависти несут.

Не просто запасы бронзы
В Германию повезли,
А символ живой и грозной,
Не сдавшейся в плен земли.
Так прибыл товарищ Ленин
В дни горестей и потерь
В тот самый город Эйслебен,
Куда мы пришли теперь.

Работали на разгрузке,
Где каждая гайка в счет,
Несколько пленных русских
И немец — костлявый черт.
Взойдя на платформу первым —
Проверить прибывший лом,
Он вдруг огляделся нервно,
Платком отирая лоб.

Потом подозвал советских
Мальчишек с нашивкой ОСТ.
«Работать!» — прикрикнул резко.
Смотри — он не так-то прост!

Медлительно и спокойно
Скульптуру несли на склад,
Ничем не смутив конвойных,
Выдерживая их взгляд.

В подполье уходит Ленин,
Как будто опять — Разлив!
Спасли его от глумленья,
В пакгаузе тайник отрыв,

Проволокою ржавой
Переплели подход.
Что виселица угрожала
Любому из них — не в счет.

Была тогда, в сорок третьем,
Победа так далека...

Но в сорок пятом встретил
Ленин свои войска.
Я помню то утро счастья
И как венок возлагал
Старый немецкий мастер
На временный пьедестал.

Теперь уже все известно —
Кто эту скульптуру скрыл,
А также город и место,
Где памятник раньше был.
На том постаменте Тельман
Сегодня стоит у нас.
...Но это уже отдельный,
Мой следующий рассказ.

Напрасно вы назвали меня простым солдатом.
Солдат войны великой — какой же я простой?
Портрет вам мой известен по стареньким плакатам,
Хоть я не отличался особой красотой.

Победа не приходит по щучьему веленью.
Я начал на границе, очнулся под Москвой.
Почти четыре года на главном направлепье
Провел я в лазаретах и на передовой.

Мне маршальскую должность в запасе узаконьте,
С годами все огромней всемирность наших дел.
В окопе самом крайнем на всем германском фронте
У Северного моря я, съежившись, сидел.

С бутылкою сначала бросался я на танки,
А после им с «катюши» отходную играл.
И под Новороссийском, на самом левом фланге,
На пляже черноморском зимой я загорал.

В атаки шел при встречном и при попутном ветре,
Как вышел и как выжил — сам черт не разберет,
На левом и на правом на флангах был и в центре,
И лично мне Верховный приказывал — вперед!

Зачем вы говорите как о простом солдате
О пане, гражданине, товарище... О том,
Кто во дворцах и замках и в каждом магистрате
Был первым комендантом, на сутки королем.

Но возраст пенсионный... Остался я за штатом
С садово-огородным участком родовым.
А все-таки считайте меня простым солдатом,
Согласен вечно зваться гвардейцем рядовым.

Должно быть, неизвестно вам,
Сегодняшним ребятам,
Что означает слово ТРАМ,
Рожденное в тридцатом.

Следы эпох слова таят,
И это слово тоже.
ТРАМ — это значило Театр
Рабочей молодежи.

А в ТРАМе — слушайте, друзья,
Историю с начала —
Одна знакомая моя
Всегда старух играла.

И режиссер, кудлат и лих,
Подтрунивал над нею:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».

Артистка соглашалась с ним
Безропотно и грустно,
Сама накладывала грим
И горбилась искусно.

В ее года, в ее лета
Играть старух обидно.
Но вот опять идет спектакль,
И зрителям не видно,

Что смотрит мне в глаза она,
На сцене умирая.
...А завтра к нам пришла война,
Вторая мировая.

Я срочно уезжал тогда
Под гул артиллерийский
И лишь потом, через года,
Узнал судьбу артистки.

Она отправилась в войска
С концертною бригадой,
Когда уже была Москва
В «ежах» и баррикадах.

Не разобрать — где фронт, где тыл,
Огонь вокруг неистов,
И прямо к немцам угодил
Грузовичок артистов.

Что будет с русской красотой,
Решительной и нежной?
Судьба, не торопись, постой,
Приободри надеждой!

И реквизит и грим при ней
Остались в суматохе...
Ноябрьский сумрак все темней,
И вот в людском потоке

Старуха дряхлая бредет,
Ягой-каргою горбясь.
Лицо в бороздках, черный рот —
Мой ненаглядный образ.

Сентиментального врага
Задело это чудо.
«На что нам старая карга?
А ну, катись отсюда!»

И так вот, с гримом на лице,
В своей коронной роли,
Она пришла в районный центр,
А он уже в неволе.

Стоит растерянный народ
На площади у церкви,
А мимо бабушка идет
В ботинках не по мерке.

Глаза из-под седых бровей
Скрестились с горем лютым,
И очень захотелось ей
Дать силу этим людям.

Там, в центре мертвого села,
Она о вере в завтра
Стихотворение прочла
Из «Комсомольской правды».

Навстречу — гордость, и испуг,
И вздох, как гром обвала,
И чей-то звонкий выкрик вдруг:
 «Товарищи, облава!»

Ее жандармам выдал гад,
Известный в том районе.
(Он стал сегодня, говорят,
Профессором в Бостоне.)

Суд скорый... Да какой там суд!
Со зла да с перетруху
Уже к березе волокут
Безумную старуху.

На шее — острая петля.
Рванулась из под ног земля...
Теперь глаза мои сухи,
Я плакал лишь в театре.

Прости меня за те стихи
Из «Комсомольской правды».
За то, что я но мог спасти...
За то, что я живу, прости...

Пришла на следующий день,
Не помня об угрозе,
Толпа потерянных людей
К истерзанной березе.

Зачем смотреть на мертвецов?
Но люди смотрят в муке —
И видят юное лицо
И розовые руки.

Кто объяснить сумел бы им,
Что верх взяла природа,
Что начисто отмыла грим
Ночная непогода?..

(И это чудо красоты,
Бессмертия начало,
Потом понтонные мосты
В тылу врага взрывало.)

...Воспоминаний голос тих.
И слышу в тишине я:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».