Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Пусть я тронутый на треть
и в уме нетвердый,
но желаю лицезреть
две собачьи морды.

Больше женщин и юнцов —
близких исключая —
я своих прекрасных псов
увидать желаю.

Я б прикидывать не стал,
а единым духом
ту ложбинку почесал
за собачьим ухом.

А они — и тот, что млад,
и заматерелый —
указаний не хотят,
знают сами дело.

Сами знают, что сказать,
лая между прочим,
и от радости визжать
из последней мочи.

Я пришел из тех гостей,
из таковской бражки,
где ни мяса, ни костей —
киселек да кашки.

Я вам вместе, пес и пес,
из палаты жаркой
никакого не принес
малого подарка.

…Не желаю порошков
и пилюль снотворных,
а хочу собачьих псов,
сильных, непритворных.

А я вот довольно зависим
и вряд ли чего бы достиг
без дедовских медленных писем,
без смысла крестьянского их.

Всё было бы только притворство,
я сам ничего бы не смог,
когда бы в свое стихотворство
не внес доморощенный слог.

Издержки и таинства стиля
ничуть не стараюсь избыть, —
да, мы его дома растили,
а где его надо растить?

Негромкое строчек движенье
для тех, кто в чужой стороне,
наполнено всё уваженьем
ко всей — поименно — родне.

Писал их в далекое время
в деревне заштатной своей
по главной прижизненной теме
я самый как раз грамотей.

Но все-таки стиль создавали,
пока он таким вот не стал,
все те, что тогда диктовали,
а я только просто писал.

Мир был разъят и обесчещен,
земля крутилась тяжело.
Ах, сколько их, тех самых трещин,
по сердцу самому прошло!

Оно еще живет покуда
и переваривает быт,
но, словно с трещиной посуда,
веселым звоном не звенит.

Оно еще стучит неплохо,
в нем не совсем погаснул жар;
оно годится твой, эпоха,
последний выдержать удар.

Как в сказочной шкатулке,
похожий на ханжу,
в токийском переулке
томительно хожу.

Сначала по закону
не видно здесь ни зги —
лишь трубочки неона
да синие круги.

Потом идут хмельные,
храня приличный тон,
и пахнет, как в России,
японский самогон.

Таким же самым духом
насыщена до слез
горбатая старуха
с торговлишкой вразнос:

как Ноева семейка,
воркуют и гремят
лягушечки и змейки
и мордочки тигрят.

Японские иены
и русский аппетит.
Как жирная гиена,
старушечка глядит.

Сдержаться не умею:
на гибель на свою,
заранее бледнея,
я в руки взял змею.

Исчерпан и исперчен
торговый интерес:
змея из гуттаперчи,
да я-то из телес.

Для оргии дальнейшей
не годен мой талант:
опасны эти гейши
и страшен хиромант.

Он, красный весь и синий,
на грани бытия.
Ведь в сонме этих линий
есть линия моя.

Сейчас я всё узнаю сквозь
сказочную тьму.

Но всё же не гадаю,
наверно, понимая,
что это ни к чему.

Собравшись как-то второпях,
не расспросивши никого,
мы у Вапцарова в гостях,
в квартире маленькой его.

Уже прошло немало лет,
давно то время вдалеке,
когда явился нам поэт
на нашем русском языке.

Как подобает, прибран дом,
и свет в окошках золотой,
но что-то странное кругом,
какой-то воздух неживой.

На полке книги так стоят
от корешка до корешка,
как будто много дней подряд
не прикасалась к ним рука.

И непонятна нам сперва
еще особенность и та,
что не горят никак дрова,
не раскаляется плита.

Пол по-музейному блестит,
официальна тишина,
и, как на сцене, говорит
трагичным шепотом жена.

Я вроде суеверным стал,
чего на ум-то не придет?
Хозяин сильно запоздал,
домой, наверно, не придет.

Уж много лет тому назад
его прикончили враги.
По лестнице не прозвучат
его спешащие шаги.

Его напрасно не зови,
а лучше подойди к бюро:
оно и вправду всё в крови,
его поэзии перо.

Все нынче пишут о Светлове,
и я, хоть классиком не стал,
но что-то вроде предисловья
к его собранью написал.

Все с ним в пивных глушили кружки,
все целовались с ним спьяна,
нашлись и грешные подружки,
и непорочная жена.

Над незажившею могилой
двенадцать месяцев подряд
они болтают в общем мило
и со старанием острят.

Так что же, может, я ревную
или завидую ему,
ушедшему в страну иную,
в ту, как в соборе, золотую,
полусветящуюся тьму?

Нет. Ведь у нас одна дорога,
за ним иду в разведку я —
от свечки отчего порога
до черных люстр небытия.

Я просто издали примерил
костюм вечерний гробовой.
Всё будет так же, в той же мере
немного позже и со мной.

Я понял мысли верным ходом
средь достижений и обид —
своим избранникам природа
за превосходство нагло мстит.

Француза, слепленного тонко
из вкуса, сердца и ума,
поставит вдруг на четвереньки
и улыбается сама.

И гениального мальчишку
средь белоблещущих высот
за то, что он зарвался слишком,
рукой Мартынова убьет.

…И я за те свои удачи,
что были мне не по плечу,
сомкнувши зубы, не запла́чу,
а снова молча заплачу́.

Зима стояла в декабре
совсем не шутки ради:
снег на шоссе и во дворе,
в Москве и Ленинграде.

Как белых — в шахматах — успех,
как длительное чудо,
летал повсюду белый снег,
лежал себе повсюду.

Похорошела сразу ель,
мороз трещал, как надо,
почти что целых пять недель,
с походом три декады.

И я всю эту смену дней
с великою охотой
в закрытой комнате моей
без отдыху работал.

Однажды мимо в поздний
срок дорогой недалекой
проехал Пушкина возок…
Рысак проёкал Блока.

А вслед за ними (хоть темно,
но, кажется, поближе)
Владим Владимыч на «рено»
проехал из Парижа.

Но вот уже, как в горле ком,
с какой-нибудь попойки
промчалась шумно с ямщиком
есенинская тройка.

Неся набор шутливых слов
и узенькую шпагу,
прошел задумчиво Светлов
своим неспешным шагом.

И сквозь поземку и метель,
как музыки начало,
вдали Мартынова свирель
возлюбленно звучала.

Зима дымилась на заре,
светлея и крепчая.

Я начал книгу в декабре
и в декабре кончаю.