Александр Пушкин - Медный всадник
Стихи 344-347. Граф Хвостов Дмитрий Иванович (1756-1835) — муж племянницы Суворова, доставившего ему титул сардинского графа; член Беседы любителей русского слова, сенатор, бездарный стихотворец-графоман, сочинявший тяжеловесные, трудно читаемые и часто лишенные смысла стихи в архаическом роде, бывшие постоянно предметом высмеивания для поэтов молодого поколения, членов «Арзамаса» и самого Пушкина. Последний посвятил Хвостову несколько эпиграмм и пародийную «Оду его сиятельству графу Д. И. Хвостову» (Акад., II, 387). Стихотворение Хвостова, посвященное наводнению, — «Послание к N. N. О наводнении Петрополя, бывшем 1824 года 7 ноября» — напечатано впервые в «Невском альманахе на 1825 год», цензурное разрешение которого датируется 4 декабря 1824 г. Таким образом, оно было написано Хвостовым в ноябре, через несколько дней после наводнения. Начав с напыщенного обращения к лире:
О златострунная деяний знатных лира!
Воспламеня певца безвестного средь мира,
Гласи из уст его правдивую ты речь,
автор затем переходит к описанию самого наводнения, которое в дальнейшем не раз являлось предметом насмешек. Вот как, например, описывается начало наводнения:
Вдруг море челюсти несытые открыло
И быструю Неву, казалось, окрилило;
Вода течет, бежит, как жадный в стадо волк,
Ведя с собою чад ожесточенных полк,
И с ревом яростным спеша губить оплоты,
По грозным мчит хребтам и лодки и элботы…
Такими неуклюжими, многословными и тяжелыми стихами написано все «Послание Хвостова (132 строки, с приложением трех страниц «Примечаний автора»).
Введение имени Хвостова с иронически-хвалебным отзывом о его «бессмертных стихах» в трагическую ткань «Медного Всадника» вызывало не раз недоумение исследователей поэмы, видевших в этом или недосмотр, или неожиданную и даже неуместную шутку Пушкина. Так, Белинский в 11-й статье о «Сочинениях Александра Пушкина» писал о «Медном Всаднике»: «Некоторые места, как, например, упоминание о графе Хвостове, показывают, что по этой поэме еще не был проведен окончательно резец художника…» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., г. VII. М., 1955, с. 548). Но упоминание о Хвостове проходит через все рукописи поэмы, начиная со второй тетради основного черновика (ПД 839, л. 50; Акад., V, 472-473), где он сначала назван «Графом». В. Я. Брюсов, отмечая сжатость и широту замысла поэмы, писал: «Пушкин нашел возможным даже позволить себе, как роскошь, несколько шуток, например упоминание о графе Хвостове» (Брюсов Валерий. Мой Пушкин. Статьи, исследования, наблюдения. М. — Л., 1929, с. 89). Неясно, какие «несколько шуток» имел в виду исследователь. Мы знаем, что, переписывая поэму, Пушкин в окончательном тексте вычеркнул комический эпизод с сенатором графом Толстым, а выражение «И страх и смех!», бывшее в первой (Болдинской) беловой рукописи, заменил словами «Осада! приступ!», переделав два стиха (190, 191). Дело обстоит сложнее и серьезнее. Граф Хвостов в представлении Пушкина и его друзей был не просто комической фигурой, плохим, бездарным и заживо забытым стихоплетом, — он был противоположностью, отрицанием поэзии, воплощением антипоэтической пошлости, и это представление особенно усиливалось в трагические моменты жизни. Так, после смерти Д. В. Веневитинова А. А. Дельвиг писал Пушкину (21 марта 1827 г.): «В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему» (Акад., XIII, 325). Позднее, во время холерной эпидемии летом 1831 г., распространился слух о смерти Хвостова (Акад., XIV, 198), оказавшийся ложным; об этом Пушкин сообщил Плетневу в письме от 3 августа 1831 г. из Царского Села: «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Веневитинова. Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет. Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать — хоть эпиграммой» (Акад., XIV, 206). Ту же роль — резкого и оскорбительного противоречия окружающей трагедии — играет Хвостов в «Медном Всаднике». Это с несомненностью доказывается тем контекстом, в каком помещено в поэме упоминание о его «бессмертных стихах». За трагической кульминацией в судьбе Евгения, вызванной наводнением и выраженной в одном слове — «Захохотал», идет новая тема — вид города на другой день после «несчастья», когда все уже вошло «в порядок прежний». «Порядок» заключается в том, что по освобожденным, прибранным улицам «с своим бесчувствием холодным» ходит народ; чиновники спешат на службу; торгаши подсчитывают убытки, чтобы их «на ближнем выместить»; с дворов свозят лодки — те самые «элботы», о которых писал Хвостов. Все это описание находится в явном противоречии с тем, что писали в тогдашних журналах о всеобщем порыве милосердия, о помощи друг другу жителей, о благодеяниях правительства и частных лиц. Все трагическое, чем являлась и переправа Евгения «чрез волны страшные», и картина разрушений, и гибель Параши с ее матерью, уступило место внешнему «порядку», т. е. житейской пошлости, а высшим выражением этой пошлости был всегда в глазах Пушкина граф Хвостов. Таков, по нашему убеждению, глубокий смысл несколько неожиданного появления Хвостова с его стихами в поэме Пушкина.
Стихи 379-380 и сл. Описание мрачного осеннего вечера, в который проснулся спавший «у Невской пристани» безумный Евгений, приводит к вопросу о том, когда происходит столкновение Евгения с «кумиром на бронзовом коне». Можно думать, что приближалась, но еще не наступила, первая годовщина наводнения 7 ноября, т. е. события происходят в сентябре-октябре 1825 г., за два-три месяца до 14 декабря. Это соображение нужно иметь в виду при суждения о возможном отражении в пушкинской поэме восстания декабристов, происходившего через год с небольшим после наводнения и на том же месте, где Евгений в конце Первой части с высоты мраморного льва наблюдал наводнение, а почти год спустя бросил свой вызов «грозному царю».
Стихи 414-423. См. 5-е примечание Пушкина к поэме. Описание памятника содержится в стихотворении Мицкевича «Pomnik Piotra Wielkiego» («Памятник Петра Великого»), входящем в «Ustęp» («Приложение») к III части поэмы «Dziady» («Предки») (см. настоящее издание, с. 136-148). Что касается стихотворения В. Г. Рубана (1742-1795), третьестепенного стихотворца екатерининского времени, то оно написано по случаю окончания труднейшей задачи — доставки «Гром-камня» на место сооружения монумента в 1770 г. Стихотворение, озаглавленное «Надпись к камню, назначенному для подножия статуи Петра Великого», состоит всего из восьми стихов:
Колосс Родийский, днесь смири свой гордый вид!
И нильски здания высоких пирамид,
Престаньте более считаться чудесами!
Вы смертных бренными соделаны руками.
Нерукотворная здесь Росская гора,
Вняв гласу божию из уст Екатерины,
Прешла во град Петров чрез Невские пучины
И пала под стопы Великого Петра!
Эти стихи отразились отчасти в стихотворении Мицкевича «Памятник Петра Великого». Мицкевич говорит об этом в своих «Объяснениях» к циклу, посвященному изображению России и ее столицы — Петербурга. По поводу стиха «I wmiescepada на wznak przed carowa», т. е. «<Глыба гранита> падает в городе навзничь перед царицей» (см. Рукою Пушкина, с. 544 (подлинник Мицкевича), 549 (перевод Н. К. Гудзия)) польский поэт дает такое объяснение: «Этот стих переведен из одного русского поэта, имени которого я не помню». Пушкин, очевидно, хорошо помнил имя Рубана и назвал его в своем примечании к «Медному Всаднику», тем самым еще раз указывая читателям на Мицкевича — поэта-друга, с которым он вступил в спор о понимании личности и деятельности Петра I. См.: Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Л., 1967, с. 57-58.
Стихи 464-481. Изображая «остров малый на взморье», поэт, хорошо знавший окраины столицы, основанной «под морем», имел в виду один из песчаных безымянных островков, какими были, например, пять островков, лежавших в устье Малой Невы, к западу от острова Голодая, и нанесенных на план Петербурга, приложенный к книге С. Аллера «Описание наводнения, бывшего в Санктпетербурге 7 числа ноября 1824 года» (СПб., 1826). Эти безымянные и пустынные островки слились впоследствии в один такой же пустынный и болотистый остров, получивший название «Вольный» (см. план Петербурга 1914 г., изд. А. С. Суворина). Но это, конечно, не обширный, лесистый тогда остров Голодай (теперь о. Декабристов), отделенный от Васильевского острова лишь узким протоком — речкой Смоленкой, как думают некоторые современные авторы. См.: Ахматова А. А. Пушкин и Невское взморье. — Прометей, т. X, 1974, с. 221; ср. замечания А. Тархова в его — в общем очень спорной — статье «Повесть о петербургском Иове» (Наука и религия, 1977, № 2, с. 64). На этот «остров малый» наводнение 7 ноября 1824 г., «играя, занесло домишко ветхий» — очевидно, именно тот домик, в котором жили в момент наводнения вдова и ее дочь и у порога которого теперь нашли «хладный труп» безумного Евгения. И эта смерть героя на пороге дома, где жила и погибла его невеста, эта близость их конечных судеб вносит последний — не примиряющий, но возвышающий — акцент в его образ и достойно завершает «Петербургскую повесть» Пушкина.
