Антология - Поэзия Латинской Америки

По нутру индейцу и метису-чомбо
музыка в трактире у Панчá Манчá.
Здесь мешая звуки ти́мбы[222] и килóмбо[223],
ку́мбия ликует, сердце горяча.

Изобрел когда-то прадед-африканец
эту полупляску, полуворожбу.
Но никто не пляшет этот знойный танец
лучше, чем Хуана, дочка Каламбу.

Кумбию[224] умеют станцевать здесь всяко:
так, как в Чепигáнге или как в Чокó.
Весело в таверне у Манча… Однако
плачет барабанщик. Плачет Чимбомбо.

Чимбомбо пленила Мéме не на шутку.
Чимбомбо удалый черен, смел и прям.
Старый шрам на горле багровеет жутко —
значит, кровь взыграла с хмелем пополам.

Барабан грохочет! Кумбия в разгаре!
Меме пляшет с гринго[225] уж который раз!
И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе —
хочет вызвать гринго он на смертный пляс.

Клин своей печали вышибая клином,
в барабан он лупит, яростен и пьян…
И чем злее сердце жжет ему кручина,
тем грозней грохочет буйный барабан.

Но когда вдруг гринго покидает танец,
взяв под ручку Меме, что-то ей шепча,
и уходит с нею, наглый иностранец,
прямо в спальный номер у Панча Манча, —

Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты,
настигает эту парочку, как вихрь…
И в душе ликуют негры и мулаты:
Чимбомбо отважный отомстил за них.

Барабанщик скрылся… Кумбия в таверне
с той поры уныла и не горяча…
Никогда отныне не бывать, наверно,
кумбии бывалой у Панча Манча.

Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету…
И не тот, что раньше, барабанный бой…
Пусть танцуют пары и звенит монета —
нет веселья, если нету Чимбомбо!

Негры, негры, негры… Гринго, гринго, гринго…
Магазин. Витрина. Вывеска. Отель.
Чолы[226] и мулатки. Видно, не в новинку
выходить им каждый вечер на панель.

Солдатня. Матросы. Янки-пехотинцы.
Европейцы. Гринго. Радость — через край!
Кабаре. Бордели. Пьяные девицы
прямо в панталонах… Вот кому здесь рай!

Все тут продается. Все тут очень просто.
Щедрая Панама! Нет дешевле цен.
Не столица — рынок. Бойкий перекресток.
Лишь Канал осталось провести сквозь центр!

Кажется порою: все автомашины,
кабаре, фокстроты, вся на свете грязь,
гринго, проститутки, прощелыги, вина —
все это свалилось, господи, на нас!

Иностранцы… Чеки… В хмеле круговерти
доживем до третьей, третьей мировой!
Пляшут миллионы черный танец смерти…
Гринго, негры, гринго… Бедный город мой…

В мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…

Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно — из важных господ.

Полощет свои лохмотья
во дворике беднота.
Вопит из холодных печек
квадратная немота.

Углы, где кашель и корчи
предсмертного забытья.
Углы, где серые лица.
Углы — вернисаж тряпья.

Чахоточная у двери…
Чахоточная у двери
Горланит, пьяным-пьяна.
А в доме и горя мало:
кому там нужна она?

И
в мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…

Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно — из важных господ.

Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Понурился, не прекословя
и, что ни велят господа,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».

В ответ на гроши за работу —
да, да, да.
В ответ беспросветному гнету —
да, да, да.
Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».

Скажи, наконец, свое «нет»,
скажи, наконец, свое «нет»
в замену всегдашнего «да».

Но не говори это «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое — попросту «да».
А ну!

И пускай не судачат,
что чести в тебе ни на грош.
Нет! Нет! Нет!
Что сколько не думаешь «нет»,
а скажешь опять только «да».
Что ты все издевки снесешь.
Нет! Нет! Нет!
Что, мол, по заслугам нужда…

Но не говори свое «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое — попросту «да».

Твердишь свое вечное «да»,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Киваешь в ответ на злословье,
а топчут тебя господа —
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да»…

Грязь заводская въелась в эти руки,
пропитанные потом и смолою.
Кователи народов эти руки,
творцы основ непобедимой жизни:
воды и хлеба, ласки и стрелы.
Они плоды душистые взрастили,
высокие костры зажгли во мраке,
они сумели в землю заронить
зерно, они продели нить в иголку
и, мудрые, построили корабль.

На каждой тропке и на каждом камне
дворца, завода, храма или фермы
следы разумных пальцев, тонких нервов
и капли крови, пролитой когда-то.

Мозолистые, в шрамах, руки деда,
которые смешали землю с кровью
своей, чтоб вырастить зеленый рис.
Шершавые, коряжливые пальцы,
такие добрые для струн гитары
или во время жалобных прощаний.
Тяжелые запястья, кулаки,
как десять ловчих, бредящих о чем-то
и под вечер однажды — без мачете
и без гитары ласковой — сраженных
и умерших, подобно орхидеям
у изгороди преступлений.
Я помню руки матери, которым
была родной земля гвоздик и роз.
Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти руки
работают с рассвета до заката
и раздвигают горизонты дня.
Они безропотны и терпеливы,
всегда добры, всегда нежны и пахнут
мелисой, альбаакой, теплым хлебом.
Простые героини — эти руки.
Со временем их кожа зарастает
морщинками, как нежными ветвями.

Я воспеваю руки кустарей,
крестьян, рабочих, — руки подневольных,
те, что взрывают вековые стены,
те, что придумали так много песен, —
они мудры, умелы и могучи.
Они открыли землю, сквозь гранит
прорыли шахты, горные тоннели, —
рабочих руки, моряков, солдат,
ткачей искусных и ловцов жемчужин.

Вас, руки современников моих,
я воспеваю; сжатые в кулак,
вы точно молоты в лучах рассвета.
Вы боритесь, творите; вы — моторы,
которые приводят жизнь в движенье.
Вы, руки масс, стальные кулаки,
вы, грубые, несущие рассвет,
разбейте ненавистные оковы
в Америке и в Азии, в Европе
и в Африке; воспряньте, сбросьте иго,
чтоб в будущем в одном рукопожатье
слились все руки добрые земли
среди веселых песен и колосьев,
среди гвоздик и роз, среди голубок!