Антология - Поэзия Латинской Америки

Я отомстить тебе хотел бы так:
Чтобы однажды ты раскрыла книгу — творенье знаменитого поэта —
И прочитала в ней вот эти строки, которые писал он для тебя.
Но чтоб не знала ты, что — для тебя.

Внезапно во тьме завизжала сирена.
Бесконечный голос тревоги.
Мрачно завыла сирена
Пожарной машины, а может быть, санитарной,
Белой машины смерти.
Этот звук словно крик кобылицы в ночи.
Он все ближе и ближе,
Он растет и растет и падает,
Он растет и растет и падает
И удаляется,
Спиралью вонзаясь в сознанье.
Но ни смерть, ни пожар, ничего не случилось.
Это проехал Сомоса.

За монастырем, возле самой дороги
есть кладбище для отслуживших вещей;
почиют там в мире дырявые шины, осколки
стекла, черепки от посуды, погнутая проволока,
старый пластик, железо ржавое,
жесть, опилки, пустые коробки от сигарет,
и все они ждут воскрешенья, как мы.

Слышались выстрелы ночью,
Слышалась возле погоста…
Кто знает, кого убили, если убили кого-то.
Никто ничего не знает…
Слышались выстрелы ночью,
А почему — неизвестно.

По этим улицам он проходил, голодный и рваный,
Без единого песо в кармане.
Стихи его знали одни лишь поэты, гулящие девки и нищие.
Он никогда не бывал за границей,
Зато побывал в тюрьме.
Нынче он умер.
И над могилой его нет надгробья.
И все же
Вспомните его, когда у вас будут турбины,
И мосты из железа, и житницы из серебра,
И неподкупные правители.
Потому что в поэмах и песнях он очистил народный язык,
Тот язык, на котором однажды написаны будут законы,
Конституция, торговые договоры и любовные письма.

Вот уже петухи запели.
Твой пропел, соседка Наталия,
И твой тоже пропел, кум Хусто.
Поднимайтесь с кроватей, вставайте с циновок!
Послышалось мне, что в лесу закричали уже обезьяны.
Время огонь раздуть в очаге. И вынести ведра.
Свечи зажгите, я видеть хочу ваши лица.
Где-то на ранчо залаяла громко собака,
И лаем тотчас отозвался мохнатый приятель ее.
Время очаг разжигать, соседка Хуана.
Тьма загустела, как это обычно бывает перед рассветом.
Вставайте-ка Чико и Панчо. Вставайте, ребята!
Время седлать жеребца.
Время на воду лодку спустить.
Сон разлучил нас — ведь каждому снится свое,
Но, пробудившись, мы снова едины.
Ночь наступает, уводит с собою все тени и страхи.
И скоро увидим мы синюю-синюю воду,
Землю увидим в цветах и плодовых деревьях, которых в ночи не видать.
Вставай ты, Хуан Никарагуа, мачете бери.
Немало сорной травы тебе еще выполоть надо.
Мачете бери и гитару свою не забудь.
Ухала в полночь сова, а около часу — филин кричал.
Черной, беззвездной, безлунной была эта ночь.
На острове нашем рычали во тьме ягуары.
И с берега озера им откликались собратия их.
Но уже улетел мрачный покойо, кричавший:
«Ходидо! Ходидо!»[217]
И скоро каскаль[218], наш горнист, пропоет:
«Компаньеро! Компаньера!»
От восходящего света тень, как вампир, улетает.
Вставайте-ка все! Все, как один, поднимайтесь!
(Уже петухи славят зорю.)
Да дарует господь вам хорошие дни!

Колеблясь бахромою покрывала,
что ткет закат из облачного дыма,
мелькнули чайки и промчались мимо
к безвестным взморьям за полоской алой.

И только эта тенью запоздалой
осиротело и неутомимо
ныряет в клочьях сумрачных, гонима
тоской по стае, что уже пропала.

Затеплилась звезда вечеровая
и вслед за чайкой, мчащейся далеко,
дозором тронулась, не отставая…

Вся жизнь моя: без отдыха и срока,
подобно ей, отбившейся от стаи,
спешить в ночи дорогой одинокой.

Древний Портобело, повесть из гранита,
сад воспоминаний! В вещем забытьи
вековечным лавром, город именитый,
дремлют под плющом столетия твои.

Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!

Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!

Где былые чинность и великолепье,
роскоши испанской времена, когда
из Державы Солнца лебединой цепью
с золотом тянулись гордые суда?

Ныне же, забытый бурею жестокой, —
чудом уцелев над бухтой колдовской, —
высится обломок черного флагштока,
стиснутый в кулак трагической рукой.

О, зубчатый камень стен твоих старинных!
Не сдастся року их застывший строй,
но теперь лишь птицы, приютясь в руинах,
это запустенье оживят порой.

Давней паутиной затканы бойницы;
отгремев над морем, батареи спят;
ржавым и забытым, им сегодня снится
долгожданный рокот новых канонад.

По ночам безлунным твой покой унылый
призраки тревожат смутною толпою,
и несется шепот, смешанный с мольбою,
а откуда? — бог весть, из какой могилы…

А лишь заиграют в полночь новолунья
перламутр и месяц, как метнется эхо
музыки и песен, говора и смеха
на крыле у бриза по твоей лагуне.

Славный Портобело, древняя твердыня!
Ты стоишь цветущим лавром вековым,
с бухтою зеркальной говоря поныне
обо всем, что вам лишь ведомо двоим.

Что твоей судьбы алей и несказанней,
жизни твоей краткой горше и пышней! —
городом легенды, и воспоминаний,
и любви ты будешь до скончанья дней!

Далекая полоска отеческого края,
где солнце горячее и ярче небосвод,—
как в крохотной ракушке шумит волна морская,
напев твой колыбельный в душе моей живет.

Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки,
страшась, что нет обратной дороги кораблю…
Не испытав судьбою ниспосланной разлуки,
не знал бы я, наверно, что так тебя люблю!

Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад…

Отчизна — это с детства исхоженные склоны,
где что ни день спешил ты петляющей тропой
к тем падубам заветным, чьи вековые кроны
о временах минувших беседуют с тобой.

Что роскошь здешних башен, где меркнет луч заката
на золоченом шпиле в чужой голубизне, —
мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, —
там губ твоих коснулся, там столько снилось мне!

Мои родные башни со стрелкой обветшалой,
как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь!
Великолепных башен я повидал немало,
и столько надо мною колоколов звучало,
но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?!

Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад.

Далекая полоска, земля отчизны милой,
в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся!
Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила,
на долгую разлуку с собою унося!