Тарас Шевченко - Кобзарь: Стихотворения и поэмы

А ну-ка, вновь стихи писать!
(Тишком, конечно.) Ну-ка снова,
Покуда пряжа на основе,
Старинку божью лицевать.
А сиречь… Как бы вам сказать,
Чтоб не солгать… А ну-ка, снова
Людей и долю проклинать!
Людей — чтобы нас узнали
Да нас уважали;
Долю — чтоб она не спала
Да нас охраняла.
А то глянь, что натворила:
На распутье кинув,
Прочь ушла — и горя мало,
А он, сиротина,
Молодой да седоусый,
Все еще мальчонка!
Он побрел себе тихонько
Чужою сторонкой
За Урал. И очутился
В пустыне, в неволе…
Как тебя не проклинать мне,
Лукавая доля?
Проклинать тебя не стану,
А буду скрываться
За валами да тихонько
Песней утешаться,
Тосковать и дожидаться,
Как гостя, в неволю
Из-за Днепра широкого
Тебя, моя доля!

Топор был за дверью у господа бога.
(А бог тогда с Петром ходил
И чудеса везде творил.)
Беды-кары строгой
Кайсак не предвидел,
Топор он похитил
У господа бога
И решил в дуброве
Дровец заготовить;
Наметил дерево — и тюк!
Как вырвется топор из рук —
И страх и горе: косовица
Тут началася, и валиться
Деревья разные пошли,
Дубы столетние легли,
Как травы под косой; а пламя
И дым закрыли облаками
Святое солнце от земли —
И стала тьма, и от Урала
И до Тингиза, до Арала[16]
Кипела в берегах вода.
Пылают села, города,
Рыдают люди, звери воют,
Спешит укрыться все живое
В снега сибирские. Семь лет
Косьба господня бушевала,
Пожарище не угасало
И мерк от дыма божий свет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В воскресный день восьмого лета
Над степью в дольней дали этой
Святое солнышко взошло,
Все в белом, как дитя, одето.
Где город был или село —
Теперь их и в помине нету,
И пепел ветром разнесло,
Пустыня, как цыган, чернела;
Но, колыхаясь, зеленело
В пустыне дерево одно.
И краснеет средь пустыни
На обожженной красной глине
Колючий всяческий сорняк,
Да кое-где ковыль с осокой
Чернеют в рытвине глубокой,
Да дикий изредка кайсак
Проедет в гору на убогом,
Измученном верблюде тут.
И сразу чудеса пойдут:
Заговорит пустыня с богом,
Верблюд заплачет, а кайсак
Нахмурится и грустно взглянет
На степь и на Кара-бутак[17].
Сингич-агач[18] кайсак помянет,
Тихонько спустится с горы
И сгинет в глиняной пустыне…

Лишь одинокое в долине,
В степи, при дороге,
Дерево стоит большое,
Позабыто богом,
И топором не тронуто
И божьим пожаром,
И шепчется с долиною
О времени старом.
И кайсаки почитают
Дерево святое,
Любоваться приезжают
Зеленой листвою
И молятся под деревом,
Его умоляя,
Чтобы поросли пустило
В их убогом крае.

{257}
Блуждая по чужой земле,
Я встретил деда над Елеком{258}.
Он дряхлым был — тот наш земляк
И недомученный варнак.
Мы как-то в поле повстречались
Со стариком и заболтались
В то воскресение. Старик
Припоминал Волынь святую
И волю-долю молодую,
Свое минувшее. И мы
Сидели на траве, за валом,
Рассказывали о бывалом,
Делясь друг с другом. «Долог век, —
Старик промолвил, — все от бога!
Все! Ведь без господа немного
Содеет грешный человек!
Лишь одному тебе признаюсь:
Я даром загубил свой век.
Но я живу — не обижаюсь,
Ни от кого я не стараюсь
Чего-нибудь добиться. Так,
Мой сын и друг ты мой единый,
Так и умру в степях чужбины,
В неволе…» И старик варнак
Заплакал, отвернувшись. Братец!
Пока живет надежда в хате,
Пускай живет, не выгоняй.
Пусть холодный кров порою
Согреет в морозы,
Пусть из старых глаз прольются
Молодые слезы;
И, умытое слезами,
Сердце возродится
И помчится, будто птица,
В край родной помчится!

«Да, многого уже не стало! —
Сказал старик. — Воды немало
Из Иквы[19] [в море] утекло.{259}
Над Иквой высилось село,
И в том селе лишь для страданий,
Лишь на погибель вырос я, —
Судьба проклятая моя!..
В селении у старой пани
Два сына славно жизнь вели
(В одних годах они со мною),
И пани старая в покои
Взяла меня к сынкам. Росли,
Росли барчата, подрастали,
Ну как щенята. Искусали
Не одного меня они.
Настали и ученья дни
Для панычей. Я с панычами
Писать учуся — и слезами
Письмо лилось и кровью! Как
Нас, что дешевле их собаки,
Письму учить?!
Молиться богу
Да за плугом спотыкаться —
Вот твоя дорога,
Твой удел, бедняк-невольник,
И вся твоя доля.
Вот так я выучился, вырос,
Прошу себе воли —
Не пускает… Хоть в солдаты
Сдала б меня, что ли!
Не сдает. Что делать? Взялся
Я пахать сначала.
А пани деток в гвардию
Поопределяла…
Пора тяжелая настала!
Настали тяжкие лета!
Ходил за плугом я немало.
Я был убогий сирота;
А у соседа подрастала
Батрачка-девушка. И я…
Судьба несчастная моя!
О, господи! она, мой боже,
Была почти дитя. Негоже
Нам осуждать твои дела,
Судить святое провиденье!
Та девушка лишь на мученье
И на погибель мне росла.
Не удалось и наглядеться,
А думал я утешить сердце:
Жениться, жить и не тужить,
Людей и господа хвалить!
А вышло…
Мы обнов купили,
Хмельного пива наварили —
Не довелося только пить.
Друг барыни, старик блудливый,
Украл обновы, розлил пиво,
Пустил покрыткой в божий свет
Ту девушку… Прошло, что было.
И вспоминать не надо. Нет!
Прошло и не вернется боле…
Забросил я и плуг и поле,
Забросил хату, огород, —
Нечистая, должно быть, сила
Стать писарем мне пособила.
То так, то сяк проходит год.
Пишу себе, с людьми братаюсь
Да верных хлопцев подбираю.
Прошел второй. И панычи
На третье лето посъезжались,
Уже засватаны. Мои
Барчата свадьбы дожидались,
Но с картами не расставались
И девушек, как бугаи,
В своем сельце перебирали, —
Известно, панычи. И мы
Той свадьбы дожидаться стали.
На троицу и обвенчали
Торжественно и пышно их —
Двух панычей, поляков наших —
В домашнем их костеле. Краше
Венчания и молодых
Сам бог не видывал великий,
А мы и видеть не могли…
Раздались музыка и клики,
Панков с венчанья повели
В их благолепные покои.
А мы навстречу. Панычей
Зарезали и всех гостей.
Умылась свадьба не простою —
Господской кровью. В этот час
Никто не смог уйти от нас.
Католики, как поросята,
В грязи валялись. Ну, а мы?
Управившись, пошли ребята
Искать убежища. Нашли
Лесную хату что палаты…
Нам в темных рощах и лесах,
В степях широких и ярах
Крутых была повсюду хата!
Там веселились мы когда-то,
И отдыхали тоже там.
Меня хозяином избрали,
И с каждым днем семья росла,
Уже до сотни вырастала.
А поросячья кровь текла!
Я резал все, что паном звали,
Без милосердия и зла, —
Я просто резал… Сам не знаю,
Чего хотел я в эти дни.
Ходил три года я с ножами,
Ходил, как во хмелю мясник.
К слезам, и крови, и пожарам —
Я ко всему давно привык.
Младенца насадив на пику,
Его я жарил на огне,
Шутил с паненкой белоликой:
Распнешь нагую на коне
И пустишь в степь.
Всего, всего тогда бывало,
И все постылым стало мне…
Изнемог я, тяжко стало
В вертепах томиться.
Думал сам себя зарезать,
Со светом проститься,
И зарезал бы, но диво
Тут со мной случилось.
Для меня, злодея, небо
Зарей озарилось.
Из лесу с ножом я вышел
Раз под Броварами,
Чтоб зарезаться. И вижу
Киев пред глазами.
Будто в воздухе повис он,
Святые сияют
Храмы, словно с самим богом
В беседу вступают.
Я смотрю — и цепенею.
Тихо зазвонили В Киеве — как бы на небе…
О боже мой милый,
Сколь ты дивен. И я плакал,
До полудня плакал…
И легко мне сразу стало:
И малого знака
Прежней тоски не осталось, —
Как переродился…
Во все стороны я глянул
И перекрестился.
Пошел себе тихо в
Киев Святым помолиться
Да суда просить людского,
Людям поклониться».