Данте Алигьери - Божественная комедия

Пред лучшей волей[817] силы воли хрупки;
Ему в угоду, в неугоду мне,
Я погруженной не насытил губки.[818]

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,
Свободными местами шел под кручей,
Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючей
Сочится зло, заполнившее свет,[819]
Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,
В чьем ненасытном голоде все тонет
И яростней которой зверя нет![820]

О небеса, чей ход иными понят,
Как полновластный над судьбой земли,
Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,
Внимая теням, скорбно и устало
Рыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,
И так тоска казалась тяжела,
Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,
Являет тот приют, где пеленицей
Ты свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций[821],
Ты бедностью безгрешной посрамил
Порок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,
Что я пошел вперед, узнать желая,
Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,[822]
Который спас невест от нищеты,
Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —
Сказал я. — Кем ты был? И неужели
Хваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,
Когда вернусь короткий путь кончать,
Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждать
Оттуда нечего; но без сравненья
В тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,[823]
Наведшего на божью землю мрак,
Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак
Могли, то месть была б уже свершенной;
И я молюсь, чтобы случилось так.[824]

Я был Гугон, Капетом нареченный,[825]
И не один Филипп и Людовик
Над Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;[826]
Когда старинных королей не стало,
Последний же из племени владык

Облекся в серое,[827] уже сжимала
Моя рука бразды державных сил,
И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой[828] осенил
Мой сын свою главу и длинной смене
Помазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене[829]
Не схоронил стыда, он мог сойти
Ничтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плести
И грабить; и забрал, во искупленье,
Нормандию, Гасконью и Понти[830].

Карл сел в Италии;[831] во искупленье,
Зарезал Куррадина;[832] а Фому
Вернул на небеса,[833] во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —
И новый Карл его поход повторит,
Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборет
Копьем Иуды; им он так разит,
Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыд
Приобретет, тем горший в час расплаты,
Что этот груз его не тяготит.[834]

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,
Дочь продает, гонясь за барышом,[835]
Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,
Раз кровь мою[836] так привлекло стяжанье,
Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:
Христос в своем наместнике пленен,
И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу — вновь людьми поруган он,
И желчь и уксус пьет, как древле было,
И средь живых разбойников казнен.[837]

Я вижу — это все не утолило
Новейшего Пилата;[838] осмелев,
Он в храм вторгает хищные ветрила.[839]

Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев
Твой суд, которым, в глубине безвестной,
Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой[840] к невесте неневестной
Святого духа, вызвавший в тебе
Твои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,
Покамест длится день; поздней заката
Мы об обратной говорим судьбе.[841]

Тогда мы повторяем, как когда-то
Братоубийцей стал Пигмалион,
Предателем и вором, в жажде злата;[842]

И как Мидас в беду был вовлечен,
В своем желанье жадном утоляем,
Которым сделался для всех смешон.[843]

Безумного Ахана вспоминаем,
Добычу скрывшего, и словно зрим,
Как гневом Иисуса он терзаем.[844]

Потом Сапфиру с мужем[845] мы виним,
Мы рады синякам Гелиодора,[846]
И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;[847]
Последний клич: «Как ты находишь, Красс,
Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»[848]

Кто громко говорит, а кто, подчас,
Чуть внятно, по тому, насколь сурово
Потребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,
Как здесь бывает днем; но невдали
Не слышно было никого другого».

Мы от него немало отошли
И, напрягая силы до предела,
Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,
Затрепетала; стужа обдала
Мне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,
Пока гнезда там не свила Латона
И небу двух очей не родила.[849]

Раздался крик по всем уступам склона,
Такой, что, обратясь, мой проводник
Сказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»[850] — был тот крик,
Один у всех, как я его значенье
По возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,
Как слушали те пастухи в былом;
Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,
Среди теней, по-прежнему безгласно
Поверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье[851] так страстно
Рассудок мой к познанью не влекло,
Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;
Я, торопясь, не смел задать вопроса,
Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.