Павел Васильев - Сочинения. Письма

Снег лежал, как мех дорогой,
Чуть пошевеливаясь от ветра,
Петух кукарекал
И ждал ответа.
А время было перед пургой.

Снег лежал на тысячи верст,
Глубокий, дымясь,
Двухаршинный, санный.
И вспыхивал его звериный ворс
Где-то возле огней Зайсана.

А небо спокойным не было.
Молча,
Не выкрикивая, не дыша,
Большие тени летали по небу,
Широкими рукавами маша.

И в небе
То ль рябь ходила кругами,
То ль падал тонкий перстень луча,
То ль рыбы с отрезанными головами
Плыли, туман за хвостом волоча,
В мутной воде
Пробираясь еле…
И может, то впрямь,
Боясь зареветь,
Метались, привстав на шатких качелях,
Тени печальных иртышских ведьм,
Похожих на птиц — хозяек метелей.

Быть может, они,
Молчальницы,
Мчатся,
Раскинув саженные рукава…
…Но медленно
Стала обозначаться
Свирепая, сквозь муть, голова.

И когда уже проступили
В мутном свете
Хитрый рот ее и глазища,
В щель  —
Длинно закричал «на помощь» ветер,
Набок упал, и пошла метель.

Еще до утра аршин остался.
От завалинок до самых труб
Каждый дом — сед.
Белоперого снегу повсюду
Столь навалено,
Будто целую ночь били
Красноклювых гусей.

Густо белоперье кругом лежало,
А самый нежный пух —
Из-под крыла,
Которого добыто тож немало,
На крыши метелица занесла.
Намело снегу, глубоко, глубоко,
По бровь им засыпаны дворы —
Небо рассвета темней банных окон,
Когда в банной печке
Ходят пары.

Сугробами непробитыми,
Друг друга торопя,
Из дому вышли Митины,
Дружные братовья.
И младший, в кривой папахе,
Оглядываясь на дом,
Шубу крепче запахивая,
Вымолвил: — Что ль, пойдем. —
И старший, чтоб не озябнуть,
Руки — снегом натер.
Схватился — ишь ветер! — за полу:
— Вернемся, коль не храбер.
— Мне что, когда б не увидели,
Тут надобно бы тая…  —
По улице крались Митины,
Дружные братовья.

И когда ярковский дом
Под снегами
Потянулся к ним из-за угла, —
Старший сплюнул жемчугами
И сказал: — Была не была.

За дверью тихо спросили: —
Кто там? Пол заплескался от босых ног,
Телок замычал.
— Свои! — (Позевота.)
— От Милки, должно,
Замычал телок…
Вошли.
Игнашка за руку: — Просим,
В горницу, что ль, тогда.

(Шепотком.)
В горнице густо, как на покосе,
Пахло сеном и молоком.

Бабы всхрапывали и сквозь сон
 «Господи милостивый» говорили.

Игнашка вытащил рыбу: — Сом… —
Налил зеленого из бутыли.

Рядом хозяин шею гнул,
В подштанниках. Супясь бровью,
Старший Митин ему моргнул:
— Павловичу,
Ваше здоровье.

Но тот отмахнул одеяльный шелк,
Плечей шарахнулась сажень косая.
— Вы как хотите… —
И ушел. —
Вашего дела
Я не касаюсь.

Игнашка смешок пустил жестяной:
— Видишь ты (из зеленой бутыли)…
Вы уж, ребята,
Лучше со мной —
Тятенька это мне поручили.

Тятенька, знаете, старовер.
Натура тятенькина другая,
Я ему, тятеньке, не в пример…
Как же мы, значится, располагаем.

Гребень взял, надел галифе.
— Игнатий Стигнеич,
Молва худая —
Братцу страшно,
А один — куда я?

— Страшно ли —
Пестиком по голове.
Впрочем, я, в случае,
Не принуждаю.

Но младший заторопился: — Но, но,
Нету от братца, сказать, покою.
Заладил и всё:
Страшно да страшно.
Да я завсегда
Готов на такое.

Мы сколь возле них
Вертелись зазря,
А что получили —
Одне бумажки.
Да я по любому из них заряд —
Хоть по учительше,
Хоть по Алексашке.

Тогда в порядке
Сошлись тесней
И шепотом (из зеленой бутыли):
— Коней!
— Коней.
— Добудем коней.
— А выплата?
— Как говорили.

— Как говорили?
— Так говорили.
— Все-таки.
(Из зеленой бутыли.)
Рядом закашляли.
Вздрогнул: — Ну,
Что это? — Братья переглянулись.
Вырвался И ушел в тишину
Топот — быстрый какой! — вдоль улиц.

Игнашка
Ну ладно, будем считать
Поденно, как говорят, али сдельно.
Учительшу эту —
Как ее звать?  —
Вместе с Алексашкой в расчет принимать,
Али ее принимать отдельно?
Больно худа…

— Уж это как вы…  —
Игнатий подумал, зрачком играя:
— Одна голова,
Голова вторая,
Опять же выходит — две головы.

Ну ладно, за Алексашку даю
Полета муки (в рыбину вилку).
Корову. Лошадь, значит. Мою.
И, как говорено раньше, Милку.

Ну, что ли, к ним
Еще порося.
Ишь надарил — одно безобразье.
Кур вам наловят, что ли, и вся,
А за учительшу —
Крысу разве.

Митин старший придвинулся: — Ишь,
У Милки, пожалуй, не те удои.
У нас же, сам знаешь:
И дом без крыши,
И сам понимаешь — дело худое.

Давай взамену Беляну —
И в путь.
Беляну давай,
И обоим — любо… —
 Но младший
Капризно вытянул губы:
— Меньше Рыжухи не соглашусь.

— Что вы, ограбить меня хотите! —
Били в ладони,
Спор шелестел
Из-за коровьих розовых титек…
(Что вы, ограбить меня хотите!)
Из-за лошажьих
Рыжих мастей…

— Как говорили!
— Как говорили?
Или Рыжуху, Игнатий, или…

Игнашка вспотел, вынул платок.
Курчавясь, привстав на нежных копытцах,
С детским задумчивым любопытством
Глядел из-за жерди
На них телок.

— Ну, так решили, что ли? — Игнатий
Натужился, улыбнулся:
— Орлы!  —
Бабье тело пало с полатей
И, пробежав,
Растрясло полы.

Солнце прошло по горнице вкось,
У Митина старшего еле-еле
Глаза зеленые подобрели:
— Игнатий,
Материалу б нашлось
Бабе? Уважь…
— Материалу? Ась?
Попробуй,
Тебя досыта
Уважь-ка!  —
Сундук разбудил со звоном Игнашка,
Сквозь зубы молитвенно матерясь.

И вынул цельный кусок голубого:
— На тебе. Шелковый репис. Дарю.
Твоя, поди, в жись не знала такого.
Репис! Оставил голой свою.

И вывел их
В сенцы, в темь, в рогожу,
И шепотом еще им:
— Притом
Тятенька предполагает
Про то же,
Что предпочтительнее
Пестом.

Старший Митин
Глазами водил,
Вожжи держал
Рукой деревянной:
— Лошади — звери,
Снег — что подстил,
Садитесь, пожалуйста,
Марья Иванна!

А младший, кривя:
— Как же-с, нельзя.
Теперь покататься — первое дело. —
Вставал на носки,
Сапогами скользя,
И ремень тянул,
Чтоб дуга загудела.

— Как же-с, нельзя.
В колечко концы
И коренному еще:
— Становись, ты!  —
И дутые вьюгою бубенцы
Летели с дуги — последние листья.

И пристяжная татарской княжной,
Вся вороная.
И снегом украшен
Седой коренник,
На подбор пристяжной —
Первейшая иноходь! Барабашев!
Старший смеялся,
Глазами водил,
Вожжи тянул
Рукой деревянной:
— Лошади — звери,
Снег — что подстил,
Садитесь, не бойтесь,
Марья Иванна!

И младший, глядя на туфли
(Беда),
На шубку и платье (стираный ситец):
— Побольше бы сена,
Кошму б сюда,
Товарищ учительша,
Не простудитесь.

Пара прошла по улке в намет.
Здорово!
У Алексашкина дома
Тропкой младшой
Пробежал знакомой,
В двери:
— Сань, Марья Иванна зовет.
— Едем?
— Конечно. И лошади около.
— Что ли, наган прихватить, потому —
Метят? —
У Митина сердце заекало.
— Взять, что ли,
Митин, наган?
— Ни к чему.

— Ну, так поехали.
— Рады стараться,
Мы им затянем, коням, удила.
Мы их заставим! —
Но мать подошла:
— Саня, куда это?
— В поле кататься.

Горе прошло по глазам ее тенью:
Может быть, думала что-то, тая.
Худо,
Когда, позабыв
Про рожденье,
Мать не целуют свою сыновья!
Мало ли что…

Только сани сквозь стужу
Двинулись,
Только запела дуга,
Что-то смекнув,
Заблистали
И тут же
С хохоту покатились снега,

Вычертив за избы, в поле, по скату,
Заяц бы только
Не перебежал,
Только б не вылез сквозь сено носатый,
Скрытый до времени
Самопал.

Только бы путь
Наезженный, санный,
Только б разбега
Кромешная власть!
Старший на козлах
Качался, как пьяный,
Пестик за пазухой
Чуял, томясь.

А младший думал: «Значится, так…
Значится, если забрать полукругом,
Тут же в соседстве, значит, друг с другом
Марьины сопки и слева овраг.
Сразу от сопок будет провал,
Ежели пара вдруг разомчится,
Тут бы, видать, и должно случиться,
Только бы старший не оплошал.

Сначала крестом,
А после пестом.
Значится, выбрать только мгновенье,
Коней загнать, заморить и потом
По Черлаку разгласить нападенье.

Дескать, в шалях, неизвестно кто,
Вроде как всемером али боле,
Взяли в оружие и дреколье,
Нас-де же треснули, значит, и то
Вон как царапнули…
Вы, мужики!
Дескать, катайте-ка порысистей…
Нам-де пригодны лишь коммунисты,
Вы еще вспомните, кто мы таки».

Вытянул кнут,
В колоб выкрутил вожжи,
Дыбом встаращилась шуба на нем,
Марьины сопки…
— Залетные! Что же,
Иль, Александр Иваныч,
Катнем?

И лошади взяли,
И ветер в лицо
Ударил крылом молодым
Что есть силы.
И пристяжная
Согнулась в кольцо,
Башку на лету
На снега положила.
И коренник, как цыган хохоча,
Сиял, окружен голубыми ветрами,
То будто бы шубу
Срывая с плеча,
То самое небо
Хватая зубами.

И вот оно,
Вкось набегая, летит,
Мелькает в кустах
Алексашкино детство,
Под крупным дождем
Заблестевших копыт.
От шепота юности
Некуда деться.

И сани бросались,
Зарывшись в обвалах,
Вперед,
Как хмельная, смертельным концом,
Бросалась в сумятицу войн небывалых
Шальная тачанка
С убитым бойцом.
А Митин на козлах
Шатался, как пьяный,
Да вдруг обернулся
На полном скаку:
— Довольно!
Приехали, Марья Иванна! —
И Марью Иванну
Пестом по виску.
Мир гулко шатнулся —
Ни солнца, ни снегу.
Совсем оплошал,
Перед криком затих,
И пара в деревья метнулась с разбегу,
Да так, что на сучьях
Повисла кривых.

И тут же насели,
Свирепо и тяжко,
За шею схватили. Была не была.
Он вырвался — в чащу.
Смотри, Алексашка,
По Марьиным сопкам
Охота пошла.
По кручам, по рытвинам,
Вдаль над рекою
Заговорил не шутя самопал.
Ты ветер схватил,
Словно ветку, рукою
И с пригоршней дроби под сердцем упал.

Последние силы упал собирая,
Чтоб выплюнуть сволочи этой еще:
— Предатели… Гадины…
Умираю.
Товарищи… отомстят. —
А братья рассуждали:
— Надо уметь,
Надо, ох надо!
Надо учительшу посмотреть.

Пошли к саням.
Ласкались кони,
Терли друг другу шеи. Бровь
Чуть приподняв,
Склонясь по-вороньи,
Долго Егор разглядывал кровь.

Вывели коней на дорогу братцы,
Затряслась дуга — собор бубенцов,
               Но тут издалече,
               С двух концов,
               Начали голоса
               На них надвигаться.

— Ве-е-едут. —
И тут,
Кулаки вздымая,
Бежал Черлак
(Убивцев веду-ут),
И тут
Первым Ярков на крыльцо шагнул —
Огневая
Рубаха на нем
И черный тулуп.

И Митины за ним,
Кривобоки, немы,
Перекосило, скрючило их,
А по бокам — зеленые шлемы
И синяя сталь
Сторожевых.

А к воротам уже
Подошла подвода, —
Сани
Под парусом медвежьим —
Корабль.
Пристяжные глотали
Удил гремучую воду,
Заиндевел коренник
И зяб.

— Ве-е-е-едут! —
Ярков уже ногу ставил
На ступень последнюю,
На снег встал,
И веко тяжелое, будто ставень,
Над глазом остывшим
Приподнимал.

Но сбоку,
Дорогу пересекая,
Выше крыш занося кулак,
Рванулась ненависть людская,
И, запыхавшись,
Вбежал Черлак.

И, многоликий,
Пошел к крыльцу.
Так и стояли —
Лицом к лицу.

Черлак еще не знал,
Зачем с дубьем,
С вилами у этого он у крыльца.
Но не было, не было лица на нем,
Не было на нем
Лица.

Дух переводя,
Куда-то спеша,
Стоял он, громко дыша.

И сделал шаг один, небольшой,
К крыльцу,
И снова стояли лицом к лицу.
И младший Митин
Не выдержал — с каблуков.
Воздух кусая, заплакал и скоро
Заговорил: — Соседи! Ярков…
Телку сулил…
По его наговору…

Молча, второй, чуть поболе, шаг
Сделал навстречу ему Черлак.
И кто-то явственно,
Как часы бьют,
Сказал: — Какой здесь
Может быть суд?
Просим их выдать нам.
Мы им — трибунал. —
И голос бабий запричитал,
Запричитал:

«Ах, уж как лежал
Сашенька наш родненький,
Все-то личико у него
В кровиночках,
Пальчики-то все перебитые…»

И сразу толпа пошла на крыльцо —
Горем вскрыленная стая,
Но стали холодное полукольцо
Сомкнулось,
И голос:
— Остановись, стреляю!

(«…А уж как глазыньки-то у него
Запеклись, у милого,
Весь-то лежит измученный,
Изувеченный…»)

Трехъярусное раскачивая войло,
сопя, Коротконогий,
Нагулявший мяс до отказу,
Коровьи запахи втягивая в себя.
Багровошерстный, золотоглазый,

Неповоротлив, нетороплив,
Останавливаясь, чтоб покоситься,
Курчавый лоб до земли склонив,
Он
Надвигался
На станицу.

И на бугре,
Над шатким мостом,
Над камышовой речной прохладой,
Встал, ударяя львиным хвостом,
Пылая, — лютый водитель стада.

И вслед за ним
По буграм покатым
Вслед за мужем, за бугаем,
С хребтами красными от заката,
Багровым осыпанные репьем,

Вслушиваясь
В длинный посвист бича,
Окружены сияньем и ревом,
Четверорогое вымя
Тяжело волоча,
Шли одичавшие за день коровы.

Солнце они несли на хребтах,
Степь в утробах, —
Полынь и траву ее.
…А в ивняке, от станицы в ста шагах,
Закружилось пьяное комарье.

Это трубила
Начало ночь.
Утка закрякала.
В темень, во мглу
Старая сова зазывала дочь
Учиться охотскому ремеслу.

И кто-то в ивняке,
На том берегу,
Тяжелый, сквозь заросли пробираясь,
Спросил: — Стараешься ли?
— Ста-ра-юсь.
Спросил еще: —
Бе-ре-жешь?
— Берегу.  —
И кто-то в ивняке, оклад бороды
Поглаживая,
Над ширью воды,
На стадо сверкающее взирая,
Сказал:

— Насчет колхоза туды-сюды,
Но Фильке Иваншину
Не доверяю,
Сукину сыну…

А Филька шел,
Улыбку в хвою бородки спрятав,
В уме прикидывая: «Хорошо,
Коровий генерал-губернатор:
Ишь, доверяют, стало быть…
Шутка ли? Всё колхозное стадо —
Думал, что ни за что, стало быть,
Так сказать, мужикам не забыть
Прения мои и доклады…
А вдруг припомнят, ну-ка…»
И сразу
Вычертил след змеиный бичом
Вслед бугаю: — Пошел, лупоглазый,
Опаздываю,
А ему нипочем.
……………………………………………
А по станице шумели: — Идет,
Гонят. — Кого?
— Обчественный скот.
Вся станица встала кругом,
И, еще тихи и робки,
Доярки переглядывались с испугом,
Туже завязывая платки,

Слыша, как гул идет со степи:
— Справимся ль? Господи, пособи!
Управимся ли… —
И тогда
Старшая сказала:
— Чего там! Айда!

И, приподняв усмешкою
Губ края,
Рукав засучивая сурово,
Хитро мигнула на бугая:
— Весь в хозяина, весь в Яркова.

А окладистобородый
Тут же при всех
Подошел к Иваншину: — А ну-ка,
Был за тобою грех?
— Был грех.
— Высказывался за тех?
— За тех.
— Наука это тебе?
— Наука.
— Свое? — на скотину косясь.
— Свое.
— С уважением пасешь?
— Пасу с уваженьем.
— Предпочтеньем дорожишь?
— Дорожу предпочтеньем.
— Бережешь ее?
— Берегу ее.