Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

У окружкома на виду
Висела карта. Там на льду
С утра в кочующий кружок
Втыкали маленький флажок.
Гостиница полным-полна.
Портье метались дотемна,
Распределяя номера.
Швейцары с заднего двора
Наверх тянули тюфяки.
За ними на второй этаж,
Стащив замерзшие очки,
Влезал воздушный экипаж.
Пилоты сутки шли впотьмах,
Они давно отвыкли спать,
Им было странно, что в домах
Есть лампа, печка и кровать.
Да, прямо скажем, этот край
Нельзя назвать дорогой в рай.
Здесь жестко спать, здесь трудно жить,
Здесь можно голову сложить.
Здесь, приступив к любым делам,
Мы мир делили пополам:
Врагов встречаешь — уничтожь,
Друзей встречаешь — поделись.
Мы здесь любили и дрались,
Мы здесь страдали. Ну и что ж?
Не на кисельных берегах
Рождалось мужество. Как мы,
Оно в дырявых сапогах
Шло с Печенги до Муксольмы.
У окружкома на виду
Большая карта. Там на льду
С утра в кочующий кружок
Втыкают маленький флажок,
Там, где, мозоля нам глаза,
Легла на глобус бирюза,
На деле там черным-черно,
Там солнца не было давно.
За тыщу верст среди глубин
На льду темнеет бивуак.
Но там, где четверо мужчин
И на древке советский флаг,
Там можно стать к руке рука,
Касаясь спинами древка,
И, как испытанный сигнал,
Запеть «Интернационал».
Пусть будет голос хрипл и груб,
Пускай с растрескавшихся губ
Слетает песня чуть слышна —
Ее и так поймет страна.
Гостиница полным-полна.
Над низкой бухтою туман,
Девятибалльная волна
Ревет у входа в океан.
К Ял-Майнену, оставив порт,
В свирепый шторм ушли суда.
Семисаженная вода
Перелетает через борт.
Бушует норд. Вчера Москва
Послала дирижабль. Ни зги!
По радио сквозь вой пурги
Едва доносятся слова.
Бушует норд. Радист в углу,
Охрипнув, кроет целый мир:
Он разгребает, как золу,
Остывший и пустой эфир.
Где дирижабль? Стряслась беда…
Бушует норд. В двухстах верстах
Был слышен взрыв. Сейчас туда
Отправлен экстренный состав.
За эту ночь еще пришло
Два самолета. Не до сна.
Весь окружком не спит. Светло,
Гостиница полным-полна.
Сегодня в восемь пять утра
Нашли разбившихся. В дугу
Согнулся остов. На снегу
Живые грелись у костра.
Был выполнен солдатский долг,
В гробы положены тела.
Их до ближайшего села
Сопровождает местный полк.
Другим летели помогать —
Погибли сами. Чтоб не лгать —
Удар тяжел. Но на земле
Есть племя храбрых. Говорят,
Что в ту же ночь другой отряд
Ушел на новом корабле.
У окружкома на виду
Большая карта. Там на льду
С утра в кочующий прыжок
Втыкают маленький флажок.
Всю ночь с винтовкой, как всегда,
Вдоль рейда ходит часовой.
Тут ждут ледовые суда
В готовности двухчасовой.
До кромки льда пять дней пути.
Крепчает норд. Еще в порту,
Товарищ, крепче прикрути
Все, что нетвердо на борту,
Поближе к топкам и котлам
Всю ночь механики стоят,
Всю ночь штормит, — быть может, нам
Большие жертвы предстоят.
В больницу привезен пилот.
Он весь — один сплошной ожог.
Лишь от бровей — глаза и рот —
Незабинтованный кружок,
Он говорит с трудом: — Когда
Стряслась с гондолою беда,
Когда в кабине свет погас,
Я стал на ощупь шарить газ,
Меня швырнуло по борту.
Где ручка газа? Кровь во рту.
Об радиатор, об углы,
Об потолки и об полы.
Где ручка? На десятый раз
Я выключил проклятый газ.
Напрасный труд! Сквозь верхний люк
Врывалось пламя. Через щель
Внизу я видел снег и ель.
Тогда, сдирая кожу с рук,
Я вылез вниз. Кругом меня
Свистало зарево огня.
Я в снег зарылся с головой,
Не чувствуя ни рук, ни ног,
Я полз по снегу, чуть живой,
Трясясь от боли, как щенок.
Меня перенесли к костру.
Нас всех живых осталось шесть.
Всем было плохо. Лишь к утру
Мы захотели спать и есть.
Обломки тлели. Тишина.
Лишь изредка в полночный мрак
Взлетал нагретый докрасна
Еще один запасный бак.
Всю ночь нас пробирала дрожь.
Нам было всем как острый нож
Смотреть туда, где на снегу
Тлел остов, выгнутый в дугу.
Забыв на миг свою беду,
Мы представляли, что на льду,
Вот так же сидя, как и мы,
К огню придвинувши пимы,
Четыре наших парня ждут,
Когда им помощь подадут.
Нам холодно. Им холодней:
Они сидят там много дней.
Уже кончается зима.
А где же мы? Вода кругом…
Чтоб не сойти совсем с ума,
Нам надо думать о другом.
Что ж, о другом — так о другом!
Давай о самом дорогом.
Но что ж и мне и всем другим
Казалось самым дорогим?
Вот так же сидя, как и мы,
К огню придвинувши пимы,
Четыре парня молча ждут,
Когда им помощь подадут… —
Ночь. На кровати летчик спит.
Сестра всю ночь над ним сидит.
Он беспокойный, он такой —
Он может встать. Да что покой?
Как может предписать покой
Тот врач, который в свой черед
С утра дрожащею рукой
Газету в ящике берет?
На старой, милой нам земле
Есть много мужества. Оно
Не в холе, воле и тепле,
Не в колыбели рождено.
Лишь мещанин придумать мог
Мир без страстей и без тревог;
Не только к звукам арф и лир
Мы будем приучать детей.
Мир коммунизма — дерзкий мир
Больших желаний и страстей.
Где пограничные столбы,
Там встанут клены и дубы,
Но яростней, чем до сих пор,
Затеют внуки день за днем
Жестокий спор, упрямый спор
С водой, землею и огнем.
Чтоб все стихии нам взнуздать,
Чтоб все оковы расковать,
Придется холодать, страдать,
Быть может, жизнью рисковать.
На талом льду за тыщу верст,
Где снег колюч и ветер черств,
Четыре наших парня ждут,
Когда им помощь подадут.
Есть в звуке твердых их имен,
В чертах тревожной их судьбы
Начало завтрашних времен,
Прообраз будущей борьбы.
Я вижу: где-то вдалеке,
На льду, на утлом островке,
На стратоплане, на Луне,
В опасности, спиной к спине,
Одежду, хлеб и кров деля,
Горсть земляков подмоги ждет.
И вся союзная земля
К своим на выручку идет.
И на флагштоках всех судов
Плывет вперед сквозь снег и мрак,
Сквозь стаи туч, сквозь горы льдов
Земного шара гордый флаг.

В ленинградской гостинице,
   в той, где сегодня пишу я,
Между шкафом стенным
   и гостиничным тусклым трюмо
Я случайно заметил
   лежавшую там небольшую
Пачку смятых листов —
   позабытое кем-то письмо.

Без конверта и адреса.
   Видно, письмо это было
Из числа неотправленных,
   тех, что кончать ни к чему.
Я читать его стал.
   Било десять. Одиннадцать било.
Я не просто прочел —
   я, как путник, прошел то письмо.

Начиналось, как водится,
   с года, числа, обращенья;
Видно, тот, кто писал,
   машинально начало тянул,
За какую-то книжку
   просил у кого-то прощенья…
Пропустив эти строчки,
   я дальше в письмо заглянул:

………………………
……………………….
Через час с небольшим
   уезжаю с полярным экспрессом.
Так мы прочно расстались,
   что даже не страшно писать.
Буду я отправлять,
   будешь ты получать с интересом,
И знакомым читать,
   и в корзинку спокойно бросать.

Что ж такое случилось,
   что больше не можем мы вместе?
Где не так мы сказали,
   ступили не так и пошли,
И в котором часу,
   на каком трижды проклятом месте
Мы ошиблись с тобой
   и поправить уже не смогли?

Если б знать это место,
   так можно б вернуться, пожалуй,
Но его не найдешь.
   Да и не было вовсе его!
В нашей жалобной книге
   не будет записано жалоб:
Как ее ни листай,
   все равно не прочтешь ничего.

Взять хоть письма мои —
   я всегда их боялся до смерти.
Разве можно не жечь,
   разве можно держать их в руках?
Как их вновь ни читай,
   как их вновь ни сличай и ни мерь ты,
Только новое горе
   разыщешь на старых листках.

Ты недавно упрямо
   читала их все по порядку.
В первых письмах писалось.
   что я без тебя не могу,
В первых письмах моих,
   толщиною в большую тетрадку,
Мне казалось — по шпалам,
   не выдержав, я побегу.

Все, что думал и знал,
   заносил на бумагу сейчас же,
Но на третьей отлучке
   (себя я на этом ловлю)
В письмах день ото дня
   по-привычному громче и чаще
Повторяется раньше
   чуть слышное слово «люблю».

А немного спустя
   начинаются письма вторые —
Ежедневная почта
   для любящей нашей жены,
Без особенных клякс
   и от слез никогда не сырые,
В меру кратки и будничны,
   в меру длинны и нежны.

В них не все еще гладко,
   и, если на свет посмотреть их,
Там гостила резинка;
   но скоро и ей не бывать…
И тогда выступают на сцену
   последние, третьи,
Третьи, умные письма, —
   их можешь не жечь и не рвать.

Если трезво взглянуть, —
   что же, кажется, страшного в этом?
В письмах все хорошо —
   я пишу по два раза на дню,
Я к тебе обращаюсь
   за помощью и за советом,
Я тобой дорожу,
   я тебя безгранично ценю.

Потому что я верю
   и знаю тебя все короче,
Потому что ты друг,
   потому что чутка и умна…
Одного только нет,
   одного не прочтешь между строчек:
Что без всех «потому»
   ты мне просто, как воздух, нужна.

Ты по письмам моим
   нашу жизнь прочитать захотела.
Ты дочла до конца,
   и тебе не терпелось кричать:
Разве нужно ему
   отдавать было душу и тело,
Чтобы письма такие
   на пятом году получать?

Ты смолчала тогда.
   Просто-напросто плача от горя,
По-ребячьи уткнувшись,
   на старый диван прилегла,
И рыдала молчком,
   и, заслышав шаги в коридоре,
Наспех спрятала письма
   в незапертый ящик стола.

Эти письма читать?
   За плохое бы дело взялись мы, —
Ну зачем нам следить,
   как менялось «нежны» на «дружны».
Там начало конца,
   где читаются старые письма,
Где реликвии нам —
   чтоб о близости вспомнить — нужны.