Николай Некрасов - Том 3. Стихотворения 1866-1877
И далее: «Я испугался и перестал звать свою музу — не выдержал только раз. Недуг меня одолел, но муза явилась ко мне беззубой, дряхлой старухой, не было и следа прежней красоты и молодости, того образа породистой русской крестьянки, в каком она всегда чаще являлась мне и в каком обрисована в поэме моей „Мороз, Красный нос“. Я пожалел, что не выдержал:
Непобедимое страданье <…>
И с той поры нет моей музы, нет новых песен. День ото дня чувствую себя хуже, слабей. Что же, однако, делать, надо приниматься за прозу» (ЛН, т. 49–50, с. 166–168).
14 июня 1877 г. Некрасов писал в дневнике: «Сибиряки обнаружили особенную симпатию ко мне со времени моей болезни. Много получаю стихов, писем и телеграмм. Было две, с двумя десятками подписей. Я хотел сделать на это намек в стихотворении „Баюшки-баю“ — и было там четыре стиха:
И уж несет от дебрей снежных <….>,
да побоялся, не глупо ли будет» (ЛН, т. 49–50, с. 168). В одной из телеграмм, отправленной из Ирбита с какого-то представительного собрания 17 февраля 1877 г. на имя А. С. Суворина, говорилось: «Просим вас сказать Некрасову, что его обутая широким лаптем муза мести и печали давно протоптала глубокую тропу в наши простые сердца; пусть он выздоравливает, пусть он встанет и доскажет нам, кому живется весело и вольготно на Руси и почему умирают и собираются умирать наши надежды. Это говорят сибиряки со всех концов Сибири» (Евгеньев. с. 254).
Стихотворение отталкивается от общей и собственной литературной традиции: «Казачья колыбельная песня» М. 10. Лермонтова и ряд ее перепевов в русской поэзии («Песня русской няньки у постели барского ребенка (Подражание Лермонтову)» Н. П. Огарева, например), в том числе в творчестве самого Некрасова («Колыбельная песня» («Спи, пострел, пока безвредный…»), 1845). Стихотворение созвучно также некрасовской «Песне Еремушке» (1859).
В сборнике «Последние песни» «Баюшки-баю» было включено в третий отдел «Из поэмы „Мать“» и являлось своеобразным эпилогом незавершенной поэмы и всей книги.
4 марта 1877 г. стихотворение было прочитано поэтом А. Н. Пыпину, Н. А. Белоголовому, Е. И. Богдановскому. По словам Пыпина, Некрасов «стоял на постели на коленях в одной рубашке, и его манера чтения делала впечатление пьесы еще сильнее и тяжелее» (ЛН, т. 49–50, с. 192). Н. А. Белоголовый писал, что из стихотворения «Баюшки-баю» «публика, как из бюллетеня <…> могла усмотреть, что здоровье поэта всё плохо и что опасность близкой смерти его не устранена…» (Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 456).
Стихотворение имело большой общественный резонанс. И. Н. Крамской писал П. М. Третьякову 11 апреля 1877 г.: «А какие стихи его последние, самая последняя песня 3-го марта, „Баюшки-баю“. Просто решительно одно из величайших произведений русской поэзии!» (Крамской И. Н. Письма. Статьи, т. 1. М., 1965, с. 398). Свою картину «Некрасов в период „Последних песен“» Крамской датировал тем же числом, каким датировано стихотворение «Баюшки-баю» — 3 марта 1877 г., хотя картина была создана художником позже.
Даже враждебная Некрасову критика вынуждена была отметить «значительные поэтические достоинства» стихотворения (см.: <Авсеенко В. Г.> Еще «Последние песни» г. Некрасова. — РМ, 1877, 24 апр., № 108; М<арков> В. Литературная летопись. — СПбВ, 28 мая, № 145 и др.).
Демократическая критика увидела в стихотворении призыв к социальному преобразованию России. П. В. Засодимский, рассказывая о похоронах Некрасова, писал А. И. Эртелю 31 декабря 1877 г.: «Я думаю, что „Баюшки-баю“ можно отнести и ко многим, и ко мне в том числе. И нас народ тоже узнает еще не скоро, узнает тогда, когда станет читать сам наши книги…» (РЛ, 1967, № 3, с. 161).
В некрологе, посвященном Некрасову, в связи со ст. 46–49 говорилось о «гордой надежде поэта»: «Это почти последние строки, написанные Некрасовым, ими он себя убаюкивал, уже, можно сказать, умирая… И эти самобичевания и эти самоубаюкивания ясно показывают, как понимал поэт свою задачу, чего он от себя требовал <…>. Вообще же мрачный колорит его „музы мести и печали“, навеянный его прошлым и настоящим, не бросал ни одной тени на будущее» (ОЗ, 1878, № 1).
Стихотворение вызвало подражание в народнической поэзии: «Совет» (1882) П. В. Шумахера, «Колыбельная песнь» (1888) В. Н. Фигнер и др.
Из поэмы «Без роду, без племени» («Имени и роду…»)*
Печатается по тексту первой публикации. Впервые опубликовано: НВ, 1878, 1 янв., № 662. В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. IV. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило. Автограф не найден.
Замысел поэмы складывался весной 1877 г. Некрасов рассказывал о ней А. Н. Пыпину и А. С. Суворину. Свидетельство Пыпина относится к его посещению Некрасова 4 марта 1877 г.: «Он стал рассказывать сюжет, который именно теперь бродил: снежная пустыня, Сибирь, на снегу отпечатались лапки птиц и зверьков; бродит беглый, не помнящий родства; много раз он попадался, начальство бывало строгое: „Кто ты?“ — „Житель“, — начальство бесится; „Кто ты?“ — „Сочинитель“, — начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания. Он жил в селе, и была у него невеста; чиновник отбил, и он ушел в Сибирь и бродил „не помнящим родства“. Теперь — время ужасное: дни всё дольше, а снегу всё больше. Попадается ему маленький зверек, замерзший; он взял его на руки, тот дрыгает лапкой, еще жив. Он спрятал зверька, горностая, в шапку, и всё бродил; через несколько времени снял шапку посмотреть — зверек ожил и стремглав ринулся в лес. Другая встреча: набрел на кибитку, там тот самый чиновник с его бывшей невестой и ребенком; они сбились с пути, грозит метель, ямщик ушел искать дорогу. Они просят спасти их; бродяга отводит их в избу, какие строят в пустых местах для всякого случая. Он отводит их туда, — и хочет потешиться мщением; он любит смотреть на огонь и собирается сжечь их; он обложил избу дровами, выбрал место, откуда станет смотреть, — но захотелось ему взглянуть еще раз на эту женщину; он взглянул в волоковое окно и увидел, что она молится и ребенка крестит. Зрелище поразило его, он бросился бежать и без оглядки тридцать верст пробежал.
Он объяснил, что так ему представляется народный характер — при всей беде, порче, необузданности с мягкими, человеческими чувствами в основании…» (ЛН, т. 49–50, с. 192–194).
После своего посещения поэта 19 марта 1877 г. А. С. Суворин рассказ Некрасова о той же поэме записал в двух вариантах. В записи 19 марта 1877 г.: «Я тут задумал. Это страшное что-то. Лежу, и всё мне мерещатся степи, степи, степи. Сибирь и снега. Целая поэма — „Без роду, без племени“. Я вам отдам всё — делайте, что знаете, употребите как материал. Этот человек бежит, голодает и холодает. Нигде приюта. И степь, и снега. Только видит он что-то черное. Поднял — горностай, замерз, бедняга. Звон колокольчика. Как не будешь богомольным. Снять, что ли, шапку и перекреститься. Снял. Что-то шевелится в шапке. Смотрит, горностай в тепле ожил. Он взял его в руку, спустил — он прямо в лес бросился, на свободу. Вот вам начало» (НВ, Белград, 1922, 24 авг.; см. также: Прометей, т. 7. М., 1971, с. 290). В воспоминаниях, написанных после похорон Некрасова: «В последнее время всё мне представляются степи. Без конца лежит степь. Куда ни взглянешь, всё степь и степь, сибирская, беспредельная. Вот вижу, снег идет, так и валит, и степь белеет, и я смотрю на нее долго, долго. Этот образ степи просто не дает мне покою. И я задумал целую поэму, которую назову „Без роду, без племени“. Разные подробности у меня сложились, несколько стихов набросано на этих листах, а другие в голове. Понимаете, что будет. По этой степи ходит человек. Он вырвался из острога на волю. А воля эта — степь. И зимой и летом он там. Он бежит, бежит до истощения сил, голодает, холодает. Нигде нет приюта. Тут я опишу, как мучит человека холод, голод, жара. Это ужасные муки. Я знаю теперь, что значит физическая мука. И вот он идет, и ничего нет, кроме снега и степи… Вдруг видит он что-то черное. Он туда, смотрит — горностайка: замерз, бедняга. Подумал, подумал — бросить горностайку или взять с собой? Всё-таки товарищ, божье созданье, всё будет не один в этой проклятой степи. Снял он шапку, положил горностайку, надел ее опять и снова идет. Всё степь и снега, сил не хватает идти. И вот слышит звон. Остановился, прислушался. Жилье близко. Да что там его ждет? Этот звон только раздражает, только напоминает, что есть близко люди, да нельзя к ним идти — он бродяга, без рода, без племени. А звон продолжается. Перекреститься или нет? — думает он. Чему радоваться? И озлобление берет его, и вспоминает он, как жил он между людьми, как этот звон колокольный вызывал в нем чувство. Снял он шапку — глядь, а горностайка шевелится: он согрел его на голове своей. Глядит на него, по шерстке гладит. Ну, хочешь со мной, или на волю? Присел, спустил горностайку — прижался зверек и вдруг бросился на волю… Это начало. Вот вам несколько стихов — делайте с ними что хотите» (НВ, 1878, 1 янв., № 662).
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)