Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Ветер рвется за рубаху,
Весла гнутся и скрипят.
Заноси плечо с размаху,
Грудь закидывай назад!
Ивы гуще водопада
Никнут сизой пеленой…
Хоть одна б всплыла наяда,
Хоть один бы водяной!

В каждой лодке — пресный, местный,
Добросовестный роман:
Гретхен с шеей полновесной
И берлинский Дон-Жуан.
Лобызнутся, вытрут губы —
И опять за бутерброд.
Пожуют, оскалят зубы
И друг к другу тянут рот…

В весла яростно влезая,
Выбираюсь на простор.
Из надводного сарая
Запыхтел пузан-мотор.
Трели томных жабьих взводов
Все страстнее… Ну и прыть!
Хоть у них без бутербродов
Обойдется, может быть…

Яхты плавно и любовно
Воду носом бороздят.
Вечереет. В восемь ровно
Надо к пристани назад…
Мглится влажная прохлада.
Вдруг под ивой у коряг
Пузырем всплыла наяда
И беклиновский толстяк.

Не смутился я нимало,—
Чем нас нынче удивишь?
И шипящей лодки жало
К ним направил сквозь камыш.
В час вечерний, в час бескрайний,
В час, гасящий небосвод,—
Что друг другу шепчет тайно
Нежить местных пресных вод?

«Не утопленник — огарок!»
Злобно фыркнул водяной.
«В кошельке — сто тысяч марок…
Тьфу, какой улов дрянной!»
А в ответ уста вздохнули:
«Ах, что сделалось с людьми!
Дед! Куда ж они девали
Все червонцы, черт возьми?!»…

      Помню май в Берлине блеклом:
Каждый день, как раб наемный,
Дождь с утра дубасил в стекла —
Монотонный, неуемный…
Хлюпал-булькал плеск струистый.
Разбухало все в природе,—
Вишни были водянисты,
И табак сырел в комоде.
      Переулок был безлюден,
      Тая в мутной синеве,
      И мозги мои, как студень,
      Колыхались в голове.

      Не потоп ли? Весь в смущенье,
Ощутил я трепет рабий:
Потерял Господь терпенье,—
И опять разверзлись хляби…
Я к издателю собрался
Сговориться о ковчеге,
Но подумал… и остался:
Пусть уж тонет, дьявол пегий!
      Сквозь гардины с дрожью в теле
      Заглянул я за карниз:
      Пустяки! Вода с панели
      Уходила в трубы вниз.

      А теперь сижу я в Риме.
Август месяц на исходе,
Но лучи неукротимы
От восхода до захода.
Ртуть за градусник полезла,
Сохнут пальмы, скачут блохи,
Вся вода в трубе исчезла
И из крана — только вздохи.
      Целый день лимонным соком
      Укрощаю душный жар,
      А сквозь ставень медным оком
      Рдеет солнечный пожар.

      О Господь! Твои загадки
Выше нашего сознанья…
Мне ли править опечатки
В пестрой книге мирозданья?
Но глаза к Тебе подъемлю,
Чтоб Тебя обеспокоить:
Ты не мог ли нашу землю
Лучше как-нибудь устроить?
      Климат мог быть в центре суше,
      А на юге посвежей,
      Или б дал нам вместо туши
      Тело легкое чижей…

      Дождь иль зной, а чиж-мечтатель
Распевает гимн в три ноты.
Платье, кровля и издатель —
Никакой о них заботы!
Что ему наш мир бездушный,
Революции и визы?
Вон обед его воздушный —
Сотни мошек бледно-сизых…
      Вся земля ему отрада,
      Всюду родина над ним —
      И совсем ему не надо
      Ни в Берлин летать, ни в Рим.

Блестя золотыми зубами,
Из парка
Выходит кухарка-швейцарка
С бобами.
Расставила боком подметки,
Застыла:
На липе разлапистой гулко и четко
Воркует голубка… Как мило!
Две бабочки вьются над маком,—
Жених и невеста.
Сияя восторженным лаком,
Кухарка — ни с места.
Посмотрит на тучки,
На желтых утят в светло-сизой капусте
И сложит умильно швейцарские ручки
На бюсте.

А в кухне клокочет бульон,
Бежит через край,
На блюде охапка сырых макарон,
Под блюдом — рассыпанный чай,—
И мухи, на мясо усевшись гурьбой,
Жужжат вперебой…
Какая обида!
Напрасно уныло взывает хозяйка:
«Где Фрида?!»
Поди — и узнай-ка…

О Фрида, цвети без забот!..
Случаен твой жребий кухарки:
Дух Сафо встревоженно-жаркий
В тебе несомненно живет.
Прими же мой братский привет!
Когда-нибудь, выбравши время,
Тебе возложу я на темя
Венок из твоих невозможных котлет.

С задорным лаем мчатся псы,
      Платан проснулся бурый,
А наш консьерж завил усы
      И строит прачке куры…
На скамьях — солнечная ртуть.
      В коляске два младенца
Друг дружку сцапали за грудь,
      Задравши вверх коленца.
Средь серых стен над мостовой
      Вдоль старого базара
Сверкает вешней синевой
      Небесная Сахара.
В кустах зеленый птичий рай,
      Каштан в ажурных бантах,
И даже старенький трамвай
      Весь в легких бриллиантах…
В витринах прачечной сквозят
      Пленительные плечи…
Консьерж погиб, — апрельский яд
      Смертельнее картечи!

Однажды средь мирной прогулки
Мне друг мой, прозаик, сказал:
— Читать надо дерзко и гулко,
Чтоб звуком заполнить весь зал!

Чтоб лампы на люстрах дрожали!
Чтоб замер у двери ажан…
Но правую руку вначале
Ты можешь засунуть в карман…

А после — восторженным жестом
Воздень ее вдруг к потолку!
Взбей слово рассыпчатым тестом,
Воркуй, как глухарь на току…

Нелепо, подобно жирафу,
Торчать на эстраде в тоске:
Давид выходил к Голиафу
С одною пращою в руке.

Не мямли, краснея позорно,
Не ной в носовую дуду.
Глазами фиксируй упорно
Девицу в четвертом ряду.

Концы подавай полногласно —
То басом, то нежным альтом,
И если услышишь: «Прекрасно!»,
Подайся вперед животом.

………………………………………………
Прозаик устроил свой вечер,
А я поучиться пришел.
Три люстры горели, как глетчер,
Сиял лакированный пол.

И вот — распахнулась портьера.
Он вышел. Храни его Бог!
Встал боком и желтый, как сера,
Взглянул на дрожащий сапог.

И вдруг загундосил уныло,
Отставивши ногу, как ять…
Резинку жевал он иль мыло,
Не мог я, признаться, понять.

Где жесты? Где звонкие ноты?
Ладони висели пластом,
В носу заливались фаготы,
И галстук болтался глистом…

Окончил. Одернул манишку
И рысью скорее-скорей,
Косясь на рояльную крышку,
Исчез средь кулисных дверей.

Юбилейный стиль известен:
В смокинг стянутое слово
Напомадишь, и разгладишь,
И подкрасишь, и завьешь…
Восклицательные знаки
Соберешь в букет разбухший
И букетом этим душишь
Юбиляра с полчаса.

Юбиляр сидит понуро,
Вертит в пальцах карандашик,
И в душе его крылатой
Загораются слова:
«О, когда, когда он кончит?..
Где моя ночная лампа,
Стол мой письменный и туфли,
Крепкий чай и тишина?»

Но сегодня случай легкий:
Разве Зайцеву Борису
На турецком барабане
Можно арии слагать?
Разве жаворонку нужен
Пышноцветный хвост павлиний?
Тает-тает в бледном небе
И, сливаясь с ним, звенит…

А теперь начнем по пунктам.
Первый пункт. Во время оно
Карамзин маститый молвил
И, конечно, неспроста,—
Что отменный автор должен
Быть отменным человеком…
Не конфузьтесь, милый Зайцев,
Это сказано про Вас.

Пункт второй отметим кратко:
В книжке Зайцева Бориса
Не найдете вы героев,
Хоть с прожектором ищи…
Не легка его задача —
Он о среднем человеке
Пишет так, что этот средний
Всех героев нам милей.

Третий пункт. Язык российский
Рвут макаки, точат черви:
Слово — хриплый эпилептик,
Слово — ребус-спотыкач.
Но ручьем хрустально-светлым
Русским складом, русским ладом,
Со сказуемыми в центре
Льется Зайцевская речь.

Пункт четвертый. Тихий Зайцев,
Как ни странно, двоеженец:
Он Италию с Россией
В чистом сердце совместил.
Сей роман — типично русский,—
И у Зайцева Бориса
Римский воздух часто веет
Безалаберной Москвой.

Пятый пункт вполне интимный,
И никто о нем не знает,
Но редактор «Перезвонов»
Должен выслушать меня:
Он из рукописей пестрых
Ни одной чужой страницы,
По рассеянности русской,
Не засунул за диван.

Пункт шестой… Но, впрочем, будет…
На челе у юбиляра,
Я отсюда вижу ясно,
Выступает мелкий пот.
Слава Зайцеву Борису!
В юбилей тридцатилетний
Пусть его в России новой
«Нива» новая издаст…

Пусть по русским закоулкам —
От Архангельска до Ялты —
Разлетятся, словно брызги,
Книжки светлые его…

А пока мы здесь в Париже
Задушевно и любовно
Крикнем Зайцеву Борису
Беспартийное «ура»!