Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Прошел неясный разговор,
как по стеклу радара,
что где-то там погиб майор
Эрнесто Че Гевара.

Шел этот слух издалека,
мерцая красным светом,
как будто Марс сквозь облака
над кровлями планеты.

И на газетные листы
с отчетливою силой,
как кровь сквозь новые бинты,
депеша проступила.

Он был ответственным лицом
отчизны небогатой,
министр с апостольским лицом
и бородой пирата.

Ни в чем ему покоя нет,
невесел этот опыт.
Он запер — к черту! — кабинет
и сам ушел в окопы.

Спускаясь с партизанских гор,
дыша полночным жаром,
в чужой стране
погиб майор
Эрнесто Че Гевара.

Любовь была и смерть была
недолгой и взаимной,
как клекот горного орла
весной
в ущелье дымном.

Так на полях
иной страны
сражались без упрека
рязанских пажитей сыны
в Испании далекой.

Друзья мои!
Не всё равно ль —
признаюсь перед вами,—
где я свою сыграю роль
в глобальной грозной драме!

Куда важней задача та,
чтоб мне сыграть предвзято
не палача и не шута,
а красного солдата.

Кругом тревожно и темно,
но по оплошке
светилось малое окно
в ночной сторожке.

Бессветно было на земле,
но всё же смело
свеча горела на столе,
свеча горела.

Вязала что-то там свое,
склонившись глухо,
не то жилет, не то белье,
одна старуха.

От оккупации устав,
в простенке малом
больной старик тревожно спал
под одеялом.

Вдруг прогремел дымящий ад
гудящим басом.
Взорвали партизаны склад
боеприпасов.

И на окраине села
ночная стежка
собак немецких привела
к окну сторожки.

Гестапо шло навеселе,
и в ночь расстрела,
как в ночь венчанья, на столе
свеча горела.

Под утро чуждая рука
неспешно, сухо
похоронила старика
с его старухой.

С тех пор во тьме большой ночи
с двойною силой
всегда горели две свечи
на двух могилах.

Кто их в ту пору зажигал,
узнать не силюсь,
но сам слыхал и сам видал:
они светились.

Не сомневайся, помолчи —
ведь в самом деле
всю ночь горели две свечи,
всю жизнь горели.

Нет в песне цыганского склада,
романса не выкроишь тут.
Давно уж вблизи от Белграда
оседло цыгане живут.

По ранней росе спозаранку,
как водится, из году в год,
цыгане идут и цыганки
работать на местный завод.

И весело, словно галчата,
с утра и до ночи, подряд,
на задних дворах цыганята,
как им подобает, галдят.

В фуражках, украшенных кантом,
под гул канонады вдали
с железным крестом оккупанты
сюда из Берлина пришли.

И сразу же, как и в России
ушел в партизаны народ.
Умолкли гудки заводские,
командовать стал пулемет.

Не кормят ни мамка, ни тато
похлебкой родимой земли.
Собравшись гуртом, цыганята
работать на площадь пошли.

С утра и до вечера четко
с веселым отчаяньем там
летают их черные щетки
по кожаным тем сапогам.

Работа идет без помарки,
как будто «Цыган» черновик.
И падают мятые марки
в ладони проворные их.

Когда над гестаповской крышей
небесные звезды блестят,
застукали тех ребятишек,
отчаянных тех цыганят.

И сразу под мрачным конвоем,
всё выполнив в заданный срок,
их всех обреченной толпою
в недальний погнали лесок.

Какие тут слухи и речи?
Закрыт по-могильному рот.
Зато деловито навстречу
уже застучал пулемет.

Идя на предсмертную муку,
на плац счетверенный огня,
своим удивительным стуком
ответила вдруг ребятня.

На смертном рассвете туманном
у всех сыновей и внучат
по ящикам их деревянным
сапожные щетки стучат.

Над родиной непокоренной,
над сонмом мятущихся душ
звучит этот марш похоронный,
как словно бы праздничный туш:

«Эх, загулял, загулял, загулял
парень молодой, молодой,
в красной рубашоночке,
хорошенький такой!..»

Набитые спесью и жиром,
от стен заводских невдали,
не дрогнули те конвоиры
и фюрер немецкой земли.

Сработано намертво дело,
рыдает наутро семья.
Не бодрым стишком, а расстрелом
кончается песня моя.

На свете снимка лучше нету,
чем тот, что вечером и днем
и от заката до рассвета
стоит на столике моем.

Отображен на снимке этом,
как бы случайно, второпях,
Ильич с сегодняшней газетой
в своих отчетливых руках.

Мне, сыну нынешней России,
дороже славы проходной
те две чернильницы большие
и календарь перекидной.

Мы рано без того остались
(хоть не в сиротстве, не одни),
кем мира целого листались
и перекладывались дни.

Всю сложность судеб человечьих
он сам зимой, в январский час,
переложил на наши плечи,
на души каждого из нас.

Ведь всё же будет вся планета
кружиться вместе и одна
в блистанье утреннего света,
идущем, как на снимке этом,
из заснеженного окна.

Я был, понятно, счастлив тоже,
когда влюблялся и любил
или у шумной молодежи
свое признанье находил.

Ты, счастье, мне еще являлось,
когда не сразу, неспроста
перед мальчишкой открывалась
лесов и пашен красота.

Я также счастлив был довольно
не каждый день, но каждый год,
когда на празднествах застольных,
как колокол на колокольне,
гудел торжественно народ.

Но это только лишь вступленье,
вернее, присказка одна.
Вот был ли счастлив в жизни Ленин,
без оговорок и сполна?

Конечно, был.
И не отчасти,
а грозной волей главаря,
когда вокруг кипело счастье
штыков и флагов Октября.

Да, был, хотя и без идиллий,
когда опять, примкнув штыки,
на фронт без песен уходили
Москвы и Питера полки.

Он счастлив был, смеясь по-детски,
когда, знамена пронося,
впервые праздник свой советский
Россия праздновала вся.

Он, кстати, счастлив был и дома,
в лесу, когда еще темно…

Но это счастье всем знакомо,
а то — не каждому дано.

Пока, увязнувши на треть,
скрипит планеты колесо,
она успела постареть,
твоя голубка, Пикассо.

Когда на улице светло,
любому мальчику видать:
с набитым зобом тяжело
ей подниматься и летать.

Нет блеска сокола в очах,
и нет бесстрашия орла.
Так приживалка на харчах
у благодетельниц жила.

Немало раз породу их,
когда идет киножурнал,
во фраках сизо-голубых
на ассамблеях я видал.

Не призываю воевать,
не обижаю прочих птиц, —
мне хоть бы только развенчать
ясновельможных голубиц.