Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Кончен день. И в балагане жутком
Я воспользовался промежутком
Между «сколько света» и «ни зги».
Кончен день, изображенный резко,
Полный визга, дребезга и треска.
Он непрочен, как сырая фреска,
От которой сыплются куски.

Всё, что было, смазано и стерто.
Так какого — спросите вы — черта
Склеивать расколотый горшок?
Правильно, не стоит! Неприлично
Перед нашей публикой столичной
Славить каждый свой поступок личный,
Хаять каждый личный свой грешок.

Вот она — предельная вершина!
Вот моя прядильная машина,—
Ход ее не сложен, не хитер.
Я, слагатель басен и куплетов,
Инфракрасен, ультрафиолетов,
Ваш слуга, сограждане, — и следов…
Вательно — Бродяга и Актер,

Сказочник и Выдумщик Вселенной,
Фауст со Спартанскою Еленой,
Дон-Кихот со скотницей своей,
Дон-Жуан с любою первой встречной,
Вечный муж с подругой безупречной,
Новосел приморский и приречный,
Праотец несчетных сыновей.

Век недолог. Время беспощадно.
Но на той же сцене, на площадной,
Жизнь беспечна к недорога.
Трачу я последние излишки
И рифмую бледные мыслишки,
А о смерти знаю понаслышке.
Так и существую.
                          Ваш слуга.

Так бывает, — из медленной, вялой,
Неудавшейся ранней строки
Предо мною блеснут, как бывало,
Молодые и злые зрачки.

И когда, как хрустальная чаща,
Расцветает мороз на окне —
В стонах вьюги всё чаще и чаще
Вспоминается молодость мне.

Я люблю эту ночь ледяную,
Эту вьюгу, что стонет, губя.
Я навеки люблю и ревную
Только молодость, только тебя!

На каком же меридиане,
На какой из земных широт
Мои помыслы и деянья
Будут пущены в оборот —

Переизданы ли роскошно
Иль на сцене воплощены?
Дознаваться об этом тошно,
Всё равно что ловить чины.

Я о будущем не забочусь
И бессмертия не хочу.
Не пристала такая почесть
Ни поэту, ни циркачу.

В узелок свяжу свои вещи,
Продиктую на пленку речь…
Тут бы выразиться похлеще!
Уж куда там душу сберечь!

Ни в какую щель не прячась,
Оглянись, художник, вокруг!
Прозорливость, зоркость, зрячесть
Служат мастеру раньше рук.

Не обводит циркуль круга,
Искажает линза объем.
Первый встречный ближе друга
В беспокойном деле твоем.

На просторе неохватном,
Где ханжа обожает ложь,
Наколи на доску ватман,
Свою правду — вынь да положь!

Отыщи свой путь по звездам,
Понехоженней, посвежей,
Ибо мир еще не создан,
Новых требует чертежей.

Завари покрепче зелье,
Страх долой, отчаянье прочь!
Обходя моря и земли,
Виждь и внемли, плачь и пророчь!

Мне исполнилось семьдесят два.
Что тут скажешь — ни много ни мало.
Много дров моя жизнь наломала.
Мало жгла, — отсырели дрова.

Побрела она дальше упрямо,
Воплощается в дождь и туман,
Не вмещается в длинный роман,
Разве только в короткую драму,

Портит ритм, и ломает строку,
И старается переупрямить
Только память, одну только память,
Изменяющую старику.

В долгой жизни своей,
Без оглядки на пройденный путь,
Я ищу сыновей,
Не своих, всё равно — чьих-нибудь.

Я ищу их в ночи,
В ликованье московской толпы,—
Они дети ничьи,
Они звездных салютов снопы.

Я на окна гляжу,
Где маячит сквозной силуэт,
Где прильнул к чертежу
Инженер, архитектор, поэт,—

Кандидат ли наук,
Фантастический ли персонаж,
Чей он сын, чей он внук,
Наш наследник иль вымысел наш?

Исчезает во тьму
Или только что вышел на старт?
Я и сам не пойму,
Отчего он печален и стар.

Как громовый удар,
Прокатилась догадка во мне:
Он печален и стар,
Оттого что погиб на войне.

Свою тайну храня
В песне ветра и пляске огня,
Он прощает меня,
Оттого что не помнит меня.

Благословляю новый труд
           И всё, что трудно в нем,
Кремень, кресало, жесткий трут,
           Старинный спор с огнем.

Благословляю силу рук —
           Своих, любых, чужих,
С утра включенных в тот же круг, —
           Их помощью я жив.

Благословляю сон детей
           В тот ранний час, когда
Из стольких свадеб и смертей
           Рождается звезда.

Благословляю свет в глазах
           И шум в ушах и звон,
Внезапной молнии зигзаг,
           Резнувший горизонт.

Благословляю долото,
           Смычок, резец, весло
И песни новые про то,
           Что ветром унесло.

Благословляю вас, друзья,
           Гранильщики чудес.
Вина хлебнув, сухарь грызя,
           Мы отгуляем здесь.

У нас, товарищи мои,
           Дорога далека.
Мы сыновья одной семьи,
           Мы проживем — века.

Громыхают по дорогам колымаги,
Дилижансы и почтовые кареты.
Много клерками исписано бумаги.
Сотни комнат черным углем разогреты.

Унесла метель далёко злого друга,
Настежь окна. Вторгся ветер. Меркнут свечи.
Леди повалилась на пол от испуга.
Спит в лачуге бедный птенчик человечий.

А еще бывает, — молодость уходит,
И камин потух, а всё не спит бездельник,
Только глаз от счетной книги не отводит,
Только знает, что когда-то был сочельник.

Много разного вмерзло в память,
Словно мамонт в полярный лед.
Как картину эту обрамить,
Переплесть ее в переплет?

Зазвенели гусли былины,
Старость мира, помолодей
В черепках обожженной глины,
В черепах сожженных людей!

В янтаре спит мумия мухи.
Ее сон продлился века.
А у нашей бессонной муки
Вся-то память на полглотка.

В недомолвках, в пустых пробелах,
В мемуарной коварной лжи
Меркнет память душ оробелых.
В чем тут соль? Мудрец, подскажи!

— Что ж, я помню Рим и Помпею,
Хиросиму и Херсонес…
Может быть, я еще успею
Вспомнить жизнь мою под конец.

Мы бредим вымыслом и басней
И забываемся на миг,
Но мы богаче и опасней
Забвенья и себя самих.

Нам брезжит слабое мерцанье,
И это кажется сперва
Обмолвкой миросозерцанья
Иль опечаткой мастерства.

Но как ни кайся напоследок,
Ни зарекайся, ни вертись,
Мы всё же выпустим из клеток
Своих волшебных вещих птиц!

В тех Сиринах и Гамаюнах
Уже заложена хитро
Взрывчатка будущностей юных.
ТАК РАСЩЕПЛЯЕТСЯ ЯДРО!