Велимир Хлебников - Том 5. Проза, рассказы, сверхповести
[Да, мы прочли эти надписи египтян, но когда же мы прочтем слова, как числа?]
Подруги храмовных юношей сидели, неловко поджав ноги и смотря на них пристально.
И, веря нам и стараясь прочесть мысль, большие голубые глаза смотрели пристально и в упор. Они молчали, и только говорили их [большие голубые] глаза.
Иногда у них в руках вспыхивали травы, и они вдыхали в себя дым и молча смотрели на нас прекрасно-строго, но веря нам.
Руки их привыкли к властным движениям.
Отроки сплетали из слов, как из цветов, корзину для своих дум о солнце и с болью смотрели на своих подруг. Но вдруг <кто-то> покрыл глазами всю поверхность моего земного тела.
Я осязал до боли тайные силы этих больших голубых глаз, но Ка положил мне руку на плечо и сказал: «Возьми часы и измерь во времени свои вздохи и эту слабость другой жизни. Помни об осужденных умереть на заре и держи нить».
– Ах, сплети еще одно уравнение поцелуев из этих вздыхающих глаз! Еще новый венок чисел.
Я протянул к нему умоляющие руки. – Ка снова крикнул: – Нет.
Одной рукой он держал меня за плечо – почти пригнув меня к полу, другой показал на окровавленного Ка Тезея. Тот вошел шумной походкой, заколебав освященное пламя – изнеженный и мощный воин с дикой головой бога крови в руке. Перья падали с его медного шлема, медная чешуя сдерживала стан, одевала стопы. Смуглые ноги были босы. Так мы встретили в каменном туловище утро.
Ослепленный его приходом, – я колебался, смотря в глаза священного пламени и голубому пламени девы.
Но, вдруг ее большие блюда глаз закрылись.
Ветер пробежал. Стало темно. Я поднял руку, в ней лежала нить, уходящая за двери. Мы взошли по семи ступенькам к колодцу башни и оттуда смотрели на звездное небо, и увидели степь и ее красные и белые пески.
Мы, звездные юноши, молились. Снова мы пели песни.
<…>
Я до боли стиснул нить и вспоминал где и когда?
– Идем, – сурово заметил Ка.
Он привел меня к другому морю. Это не то море, у которого я родился, целый материк суши лежал между нами. Я подошел, и водопад чисел падал сквозь меня от моря родного к этому.
Я разделся и, когда волны, вдруг угрожая и пенясь, с шумом и гамом пошли на меня, я вспомнил одну улицу Казани, узкую, белую от солнца, палящего ноги вдали черной коннице, несущейся на нас.
Он остался на месте. И вдруг остановилась на месте и закипевшая телом большого морского чудовища, с злыми глазами толпа коней, почти наступившая мне на ноги. Я остался цел, меня не тронул никто, хотя я не тронулся с места.
Но на другой день я получил удар нагайкой за то же…
Ка стал моим учителем.
Под его руководством я постепенно стал начальником земного шара.
Я получил письмо: «Начальнику земного шара», – больше ни слова.
Впрочем, на этих днях выйдет деловая переписка с правителями других земных шаров.
Ученик на сосне:
Великий друг, пройдись по этому белому песку, чтобы остались следы и я мог бы благоговейно поцеловать их.
О, хвойные сосны и горный лужок,
О, горы, чей в морщинах лоб,
И пена, и кипящий стружок,
И пены умирающей каменный гроб,
И над струей несется стриж,
Огне-угарна острога,
За пеной мчатся <у> струга
И дальше на море <турусы>,
Пучина синяя мятежна и зла.
Уйдите, тени, мне скучно с вами,
Хочу я быть один.
Я крикну морю: «меня одень
Двумя моими измореадами.
Природа, жди вечерних див».
И сдует нелюдей мой одуванчик дум,
Берегового моря шум.
Я у порыва волны, морезь,
Вас буду ждать, о девы,
Но не нарушит мой обет
Военного приказа,
И не потушит пламя век,
О жены, пенного рассказа.
Но кто-то плывет вдали на челноке
И плещется строго весло.
Камень? книга? в бледной руке –
На облачной, черной доске
Означено мелом число.
Спешит гонец: Где начальник земного шара?
<Велимир>. Вестунья – я, что надо?
Гонец: Посольство с восточной звезды. Земля первовидцев прислала свои извиненья, что до сих пор не вела знакомства с людьми, но что до тех пор, пока люди не имели общей главы, не было б достойно вступать с вами в сношения.
Велимир (спутнику). Прими их, постой, вот на берегу светлячок. Возьми его и дай мой подарок, как свидетельство света, и спроси: есть ли у них такие? А потом на лодке мы поплывем смотреть светящееся море, нас двое, звезд, а в волнах рыбаки мы – оно осветит нас вдвоем.
<1916>
<Малиновая шашка>
И вот он приехал. Он вошел в сад, хмуря брови, и дал два выстрела: один в небо, другой в землю, а третий… третьего не было.
Он был предводителем повстанческого отряда: целый уезд считал его своим вождем. Серебряное оружие вручено ему было от отряда. Красный жупан был на нем. Он шутил, смеялся, рубил дрова, грелся у печки и, перелистывая одной рукой, торопливо читал «Войну и мир» Толстого, как человек во время короткой остановки торопливо пьет стакан чая.
Весело боролся с мальчиками и тихо, беззвучно хохотал, когда они его взяли в плен и несли за руки и за ноги.
Это было известно раз навсегда, что он был назван кузнечиком и ни на что другое не был способен. Если вы не верите, посмотрите, как он ест и пьет сейчас молоко. Теперь верите? Чем он виноват, что он такой уродился: длинноногий, худой, с головкой кузнечика, прожорливо и весело прижатый к стакану молока?
Он возвращался из отпуска и сейчас едет к отряду в Карпаты. Он заехал сюда, чтобы показать себя, каким он был перед смертью: не всякий знает, что он дает 10 очков и смерти.
Он шутил, надевал на голову сморщенный недовольный череп, прятал голову под жупан и расхаживал длинными журавлиными шагами по крыльцу вечером, когда только масло в чернильнице освещало людей. И было страшно и по-новому.
И только ночью, когда все улеглись, начался жадный суеверный шепот. «Скажите, как вы думаете, что будет дальше?», – глухо спросил он с деланной важностью.
<1919>
Ветка вербы
Я пишу сейчас засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышедшими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.
Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дикобраза, уже потерянной.
После нее была ручка из колючек железноводского терновника – что это значило?
Эта статья пишется вербой другим взором в бесконечное, в «без имени», другим способом видеть ее.
Я не знаю, какое созвучие дают все вместе эти три ручки писателя.
За это время пронеслась река событий.
Про родину дикобраза я узнал страшные вести.
Я узнал, что Кучук-хан, разбитый наголову своим противником, бежал в горы, чтобы увидеть снежную смерть, и там, вместе с остатками войск, замерз во время снеговой бури на вершинах Ирана.
Воины пошли в горы и у замороженного трупа отрубили жречески прекрасную голову и, воткнув на копье, понесли в долины и получили от шаха обещанные 10000 туманов награды.
Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!
Он, спаливший дворец, чтобы поджечь своего противника во сне, хотевший для него смерти в огне, огненной казни, сам поги
367
бает от крайнего отсутствия огня, от дыхания снежной бури. Снежная точка закончила эту жизнь. В его голове стояла изба его родины – из хороших туманов и хороших воинов. Не успев это сделать при жизни, он сделал это после смерти, когда хорошие воины за его голову получили хорошие деньги. Когда я бывал в этой стране в 21 году, я слышал слова: «Пришли русские и принесли с собою мороз и снег».
А Кучук-хан опирался на Индию и юг.
Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера четырех измерений» – изваяние из сыра работы Митурича.
30 апреля 1922
<Распятие>
Над грёзой громадною глаз
Он весь, как костер.
К востоку и западу он руки простер,
Смуглый и желтый, как краска заката.
Его полотнище – пятно облаков,
А глаза – синий просвет в синеву.
Раз, еще раз!
Та ладонь, которой
Ласкал он голову младенца,
Силою молота
Грубо проколота.
Воин был хладен и ловок.
Спаситель так бледен.
Казалось, сквозит,
Как облако около месяца,
Его выпрямленное тело.
А воин взял руку другую
И молотом снова разит.
– Начальник нам приказал
Тебя распять,–
Шептал угрюмо.
И снова иссиня-черная
С золотой соломы поднялась голова.
Опять? Стучат там.
Пусть басни говорят внучатам,
Что ты святой
И что висишь, за нас страдая,
И что ты Сын Божий.
Угрюмый сын труда я.
За все расплачиваюсь своей кожей
И с ней порой знакомы плети,
А это худшее на свете.
Ну вот, висишь, пророк, Сын Божий.
Как дышит грудь! Как бьются ребра!
А сам ведь я не злой, я добрый
И есть семья вдали и дети.
Эй, стража! Дайте гвоздь!
Еще удар один, и ногу,
Руки размахом изловчась,
Прибью к столбу людскому Богу.
Постой, родной! Сейчас! Сейчас!
Не у невесты ты, здесь плаха.
Зачем же Бог дрожит, как птаха,
Когда ей мальчуган,
Пред тем как голову красивую свернуть,
На темя дышит И топорщит перья.
Ты слышишь? Бог не слышит!
Ты плачешь? Слушай, ты Хороший малый.
Послушай, Бог, не балуй.
Послушай, слезы это суеверье,
А красных слез я раньше не видал.
Опять трепещет грудь,
Как крылья у пойманной птицы
В ладонях человека, пленницы темницы,
И вспыхнуло лицо глазами лучезарной муки,
И светятся, большие, из темноты.
Сошел с ноги, упал на руки.
Сорвется? Нет.
Закон судьи верней тенет.
И из него при мне рыбешка
Ни одна еще не ускользала.
И гвозди хороши.
И столб дубовый гроз удар,
Наверное, не раз изведал,
И прочно встал, как камень крепок,
На камне у сосны, у щепок.
Ты шепчешь: «Боже, Боже».
Да разве двое вас? И ты, и он?
О, громкий вопль! О, знойный стон!
Чего ты ждешь от темноты,
Когда такой он, как и ты?
Скажу по совести, что не поможет.
Тебе здесь сутки нужно мучиться.
[Я старый человек, бывалый,
И это дело мне знакомое.
Его веду я от отца.
Ведь от отцов род смертный учится.
Тебя сниму я, мертвеца.
Зачем ты жил? Зачем ты жив?
Он был сутул и крив,
Лицо же в оспе…. Да.
Ты снова стонешь: Господи!
Кого зовешь ты, – призрака пустоты,
Товарища в судьбе?]
Бывало, в роще соловьиной
И свист, и стон, и неги
Любовных тел неясный трепет,
И праздный бред, и тихий лепет,
И птичей <песни> гром и гомон.
Но над суровою холминой,
Над смерти отданной долиной
Закон суда стоит не сломан,
И из вечерней темноты
Такой же смотрит, точно ты,
В венке колючего шиповника.
Ты только лучше их.
А завтра спеленаю я
Ту землю хладную, что была тобой,
Закрою веки и отдам
Твоим родным, твоим друзьям
Тело казненного пророка.
Он умер, не опасен, хороните.
А над ним,
Точно в зеркало девица,
Ворон белой колесницы
Смотрит в мертвые ресницы,
Где красивой влагой синей
Чуть задернуты глаза.
К копью прислонится, как к кубку,
И выпьет губку,
И заснет
Он с тихоструйной бородой
И прекрасной наготой
Чуть девического тела.
Бедра скрыты полотнищем.
Он, суливший царство нищим,
Он, бежавший тайны брака,
Но хранивший радость жен,
В звездном море, в вихрях мрака
Тайной смерти окружен.
Ученицы целовали,
Как цветы, его ладонь,
Грубо к дереву прибитую
Руку бледную его.
И красный воск течет по ранам.
<И вот> бесчувственным чурбаном
Тебя опустят в землю,
О, Учитель!
Чу, утро.
Стонут журавли
За озером и за холмом, встречая
Земли Сияющий Глагол.
Внемли, внемли.
Здесь царь висит, и где его престол?
Средь двух воров,
Надэемен и суров,
Застыл и умер, может,
Как лебедь крыльями,
Кровавыми взмахнул руками
Навстречу солнцу и заре.
Зачем тоска мне сердце гложет?
Зачем? Зачем? Я виноват,
Что есть семья? Закон суров.
Всё замерло. И умерли соседи.
Вкушает стража утренние снеди.
В руках их хлеб и чечевица.
И на холмах идут девицы
За водой.
О, ночь страданий,
Как ты
Иль дровосеки
Березы тело прекрасное рубят
В роще священной неги и дремы?
Или же трижды стукнуло сердце того,
Кто через меру смертную любит?
Или мечом говорят человеки,
И в тишине и глубоком досуге
Вспыхнули медью кольчуги?
Или дороги проезжей кузнец,
Ногу сгибая коня,
Чинит подкову фарами молота,
И алою пылью огня
Снова сурово
Вспыхнуло черное
Ночное глубокое золото
Этой рощи священной и старой
И этих холмов?
Или в окошко стукнул любимой знойный,
Как все этой ночью, глубоко покойной,
Озаренный дыханьем любовник,
Встав на колени?
[Или за рощей на чистой поляне
Дерутся за самку рогами олени?
Не знаю. Неведом виновник.
И снова глава прислонилась к главе.
Кто он, боец или кузнец?
Кто дал решенье? Кто поймет,
Что в ночь, когда воздух ласков и зноен,
Он, царства небесного воин,
<В ночь соловьев, когда люди зачали младенца>
Красит круг ног полотенца Шипами терновника,
Сплетавшего мрачный венец.
Он, Господа витязь единый.]
<1918>
