Александр Оленич-Гнененко - Избранное
Вот взгляните на образчик сосны, взятой из этого моря вейника на верхней опушке соснового леса: по кольцам на срезе ему не меньше десяти-пятнадцати лет.
В руке у Соснина жалкое, хилое, будто, тундровое растеньице, не больше двадцати пяти — тридцати сантиметров в высоту, с пожелтевшей, явно больной вершинкой.
— Конечно, — продолжает Леонид Иванович, — лес упорно пробивается вверх до своих естественных пределов. Разбрасывая миллионы семян, он цепляется за каждую «латку», вспаханную кабаном, добывающим корневища иван-чая. Медведи в поисках клубней и личинок перевертывают камни, оголяя землю. Муравьи, землеройки, кроты, прометеева мышь обнажают от травы и рыхлят почву. Вода, ветер и смена температур разрушают камень скал и создают условия для произрастания семян. За все это с необычайной настойчивостью и цепляется лес.
Семена деревьев далеко рассеивает ветер, и еще дальше уносят звери и птицы. Сойки, как это установлено Авериным, распространяют семена самшита. А. А. Насимович говорит, что куница вместе со — сладким околоплодником поедает семена тиса и разносит их.
Я очень жалею теперь, что до сих пор сам недостаточно занимался зоологией. Это совершенно необходимо. Процесс жизни природы необычайно сложен. Условия среды, взаимодействие всех явлений живой и мертвой природы, межвидовая взаимопомощь и межвидовая борьба, внутривидовые отношения — все это тесно между собой связано…
Гузерипль — Партизанная поляна, 31 августаОтправился верхом по маршруту через Белореченский перевал на Бабук-Аул, по другую — южную сторону хребта. К седлу приторочены рюкзаки — мой и сопровождающего меня наблюдателя Ильи Семеновича Дементеева. Сам Дементеев предпочел идти пешком: он говорит, что так ему привычнее. На час раньше по этому же пути вышла в горы экспедиция Л. И. Соснина.
При въезде на мост через Малчепу я оборачиваюсь и в последний раз окидываю взглядом закрывающий усадьбу заповедника, поросший вековым лесом склон и излучину реки, мчащейся под нами в теснинах сланца. На крутизне склона, среди открытой поляны, тяжелой грудой серых плит выделяется гузерипльский долмен, а внизу, на одной линии с ним, легко поднимается над гремучей водой белая башня гидроэлектростанции: сияющая на солнце, она как будто противостоит древнему долмену. Мертвый, грузно осевший в землю памятник тысячелетий, дошедший из тьмы времен, и разливающая свет в горах, мчащаяся вперед бессмертная жизнь: сегодня вечером вспыхнут цепью белых огней электролампочки, заговорит радио… До сих пор ток подавался с той стороны Белой, из поселка леспромхоза, но там не стало излишка. Теперь Малчепа, впервые взнузданная рукой человека, помчит всю силу бешеного своего напора по коленчатой змее лотка к лопастям гидротурбины и дальше — по тонким нитям проводов.
Вчера я видел в дальнем конце лотка направляющую плотину, оседлавшую Малчепу: два ступенчато расположенных вала зелено-прозрачной и на взгляд стеклянно-неподвижной, а на самом деле стремительно льющейся воды. Перекатываясь через плотину, всплескивают серебряными искрами форели. Охотясь за ними, куцехвостые, коричневые оляпки ныряют в застывшее стекло водопадов.
…Километра полтора-два мы поднимаемся в горы по полотну узкоколейки леспромхоза, проложенной вдоль ущелья реки Желобной.
Вокруг высятся старые, многообхватные пихты. Стволы их испятнаны узорами лишайников, а с ветвей свисают седые клоки мха.
Вскоре мы сворачиваем влево от узкоколейки и поднимаемся все выше по рекам Медвежке и Шумной. Отсюда начинается очень крутой, хотя и сравнительно короткий подъем.
Моему спутнику больше пятидесяти лет. Одетый в легкую куртку защитного цвета и такие же брюки навыпуск, в горных ботинках, с карабином за плечами и топориком в правой руке, он идет легко и быстро. Илья Семенович слегка сутулится, — привычка ходить в горах с рюкзаком за плечами, — и, когда его спрашиваешь, вслушивается с виноватой улыбкой: он глуховат от перенесенной болезни.
Его невысокая, худощавая, ловкая фигура мелькает между стволов, опережая меня, хотя я еду верхом. Илья Семенович на ходу взмахивает топориком, отсекая ветку, не к месту нависшую над тропой, или, приостановившись на мгновение, двумя-тремя быстрыми и сильными ударами перерубает упавшую поперек тропы валежину. Откинув обрубок прочь, он снова легко и ловко движется вперед, и снова то там, то здесь взлетает и падает его неутомимый топорик. Заметив в стороне вывороченную с корнем сосну, Илья Семенович сошел с тропы, отколол от самого корня толстую, маслянисто-желтую щепу и аккуратно, по-хозяйски, спрятал ее в карман рюкзака.
— Ночевать будем на Партизанной, под пихтами: теперь есть чем разжечь костер, — удовлетворенно заметил он.
Работая топориком и отшвыривая прочь камни, о которые конь может споткнуться на крутизне подъема, Дементеев все время зорко приглядывается к смоченной недавним дождем черной ленте тропы.
— Босой лесник прошел, — говорит он, показывая в одном месте топорищем на оттиск пятипалых медвежьих подошв на влажной земле. Следы действительно похожи на человеческие, только короче и шире.
На половине подъема мы догнали ушедших впереди нас Леонида Ивановича Соснина и его спутника. Леонид Иванович одет в казакин серого солдатского сукна. На ногах его шерстистые поршни, через плечо полевая сумка и фотоаппарат. Николай Иванович Таширев одет так же, как и Дементеев, только на нем не куртка, а гимнастерка и на голове черная кепка.
Он ведет в поводу лошадь, навьюченную прессами для гербария, рюкзаками и предметами лагерного обихода. Соснин и Таширев идут пешком.
После короткой передышки мы вместе двинулись дальше. Чем ближе к Партизанной поляне, тем мощнее и дремучей пихтовый лес и все больше звериных следов на тропе. Здесь прошли два матерых волка и кабаний гурток. Тут отпечатались совсем свежие следы — волка и медведя, дальше снова потянулся крупный волчий след.
Вот и Партизанная. Уже темнеет. На фоне темносиних молчаливых пихт глаз успокоенно останавливается на светлом овале широкой поляны. Она вся поросла густой травой и огромными, толщиной в руку, зонтичными. В них мог бы скрыться всадник на лошади.
Через полчаса к месту ночевки под старой пихтой подтащен достаточный запас обломков сушняка-ветровала для костра на всю ночь и из стожка неподалеку добыто несколько охапок сена. Сено разложено у костра с подветренной стороны, чтобы не загорелось, — это постели.
Пока в подвешенном над огнем котелке вскипает чай, мы беседуем.
Особенно живое участие в разговоре принимает Николай Иванович. Он невысокого роста, лет шестидесяти пяти, с бритым, не по летам свежим, продолговатым лицом. У него выпуклые глаза под высоким лбом, нос, который принято называть «орлиным», несколько выдающаяся вперед, припухлая нижняя губа. Николай Иванович — бывалый человек, энциклопедист по своим знаниям и опыту. Но он необычайно разбросан и к тому же большой фантазер. Он был учителем и инженером, прекрасно знает математику и теорию музыки… Энтузиаст гитары, как народного инструмента, уже здесь, в заповеднике, в свободные часы Таширев написал интересную работу, рассчитанную на широкий круг любителей, — «школу игры на гитаре». Он изобрел и совершенствует новый вид гитары и сам исполняет сложнейшие музыкальные вещи. Николай Иванович любит природу и на должности младшего научного сотрудника заповедника является ее летописцем. Удивляешься, как в свои годы он так легко взбирается по горным тропам.
Непрактичность и фантазерство Николая Ивановича часто вызывают со стороны Соснина, человека до мелочей основательного, довольно едкие замечания.
Поужинав, мы укладываемся вместе с Леонидом Ивановичем на сене, под плащпалаткой. Илья Семенович решительно отказался от нашей постели, заявляя, что он привык спать летом и зимой у костра, не укрываясь:
— Повернусь спиной к огоньку и сплю. Станет захолаживать с лица, перевернусь, не просыпаясь, на другой бок, отогреюсь и снова перевернусь.
Николай Иванович, выдвинув толстоватую нижнюю губу и, недоуменно, округляя близорукие глаза, долго прицеливался, отыскивая наиболее удобное место, и, наконец, перетащив свой пай сена к подножью пихты, между двух корней, положил сверху потник и ватник и закутался с головой в брезент.
Согретый теплом костра, засыпая, я вижу застлавший горы неподвижный сизый туман, звездное черное небо над ним и высоко-высоко маленький золотой осколок нижнего края ущербленной луны.
Невидимые, над нами проносятся стаи перелетных птиц, и отдаленное серебряное курлыканье льется с темной вышины, как тихая музыка.
Пущенные в траву, всхрапывают и, передвигаясь, топочут во мраке за желтым кругом костра стреноженные лошади…
Среди ночи мы, словно по уговору, проснулись все сразу. От костра несло жаром. Ветер переменился и гнал на нас бесчисленные золотые змейки искр. Край подсохшего сена начал загораться. У Ильи Семеновича, лежавшего спиной к огню, уже затлела куртка.
