Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

Огонечки небесных свечей
снова борются с горестным мраком.
И ручей
чуть сверкает серебряным знаком.

О поэт — говори
о неслышном полете столетий.
Голубые восторги твои
ловят дети.

Говори о безумье миров,
завертевшихся в танцах,
о смеющейся грусти веков,
о пьянящих багрянцах.

Говори
о полете столетий.
Голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.

Говори…

1903

Кентавр бородатый,
мохнатый
и голый
на страже
у леса стоит.
С дубиной тяжелой
от зависти вражьей
жену и детей сторожит.

В пещере кентавриха кормит ребенка
пьянящим
своим молоком.
Шутливо трубят молодые кентавры над звонко
шумящим
ручьем.

Вскочивши один на другого,
копытами стиснувши спину,
кусают друг друга, заржав.
Согретые жаром тепла золотого,
другие глядят на картину,
а третьи валяются, ноги задрав.

Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой
взмахнув.
В лес пасмурно-мглистый
умчался, хвостом поседевшим вильнув.

И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,
и скопом,
испуганно вытянув шеи,
к пещере помчались галопом.

1903

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.

От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.

Озаренный лучом, я
опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.

От всего золотого
к ручейку убегу —
холод ветра ночного
на зеленом лугу.

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.

Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится
пересохшим ключом:
всё земное нам снится
утомительным сном.

<1904>

Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…
Бирюза, бирюза заливает окрестность…
Дорогая,
луна — заревая слеза —
где-то там в неизвестность
скатилась.

Беспечальных седых жемчугов
поцелуй, о пойми ты!..
Меж кустов, и лугов, и цветов струй
зеркальных узоры разлиты…

Не тоскуй,
грусть уйми ты!

Дорогая,
о пусть
стая белых, немых лебедей
меж росистых ветвей
на струях серебристых застыла —
одинокая грусть нас туманом покрыла.

От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.
Меж цветов светляки изумрудами блещут.

Очерк белых грудей
на струях точно льдина:
это семь лебедей,
это семь лебедей Лоэнгрина —

лебедей
Лоэнгрина.

1904

Кладбищенский убогий сад
И зеленеющие кочки.
Над памятниками дрожат,
Потрескивают огонечки.

Над зарослями из дерев,
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами.

Серебряные тополя
Колеблются из-за ограды,
Разметывая на поля
Бушующие листопады.

В колеблющемся серебре
Бесшумное возникновенье
Взлетающих нетопырей, —
Их жалобное шелестенье,

О сердце тихое мое,
Сожженное в полдневном зное, —
Ты погружаешься в родное,
В холодное небытие.

1908

В лепестке лазурево-лилейном
Мир чудесен.
Всё чудесно в фейном, вейном, змейном
Мире песен.

Мы — повисли,
Как над пенной бездною ручей.
Льются мысли
Блесками летающих лучей.

1916

Кто познал тоску земных явлений,
Тот познал явлений красоту.
          В буйном вихре вожделений,
          Жизнь хватая на лету,
Слепы мы на красоту явлений.

Кто познал явлений красоту,
Тот познал мечту Гиперборея:
          Тишину и полноту
          В сердце сладостно лелея,
Он зовет лазурь и пустоту.

Вспоминая долгие эоны,
Долгих нег блаженство и полон, —
          Улыбаясь, слышит звоны
          Теплых и прозрачных лон, —
И нисходит на живые лона.

<1911>

Дочь лесника незабудки рвала в осоке́
          В Троицын день;
Веночки плела над рекой и купалась в реке
          В Троицын день…
И бледной русалкой всплыла в бирюзовом венке.

Гулко топор застучал по засеке лесной
          В Троицын день;
Лесник с топором выходил за смолистой сосной
          В Троицын день;
Тоскует и тужит, и тешет он гроб смоляной.

Свечка в светлице средь темного леса блестит
          В Троицын день;
Под образом блеклый веночек над мертвой грустит
          В Троицын день…
Бор шепчется глухо. Река в осоке́ шелестит…

<1911>

В заревой багрянице выходила жница.
Багряне́ц отряхнула, возмахнула серпом.
          Золот серп уронила
          («Гори, заряница!»),
          Серп вода схоронила
          На дне скупом.

И, послушна царице, зыбких дев вереница
Меж купавами реет («Мы сплетем хоровод!»),
          Серп исхитить не смеет
          («Звени, вечерница!»)
          И над гладью белеет
          Отуманенных вод.

Серп в стеклянной темнице! («Промелькнула зарница!..»)
Серп в осо́ке высокой! («Сомкнулся круг!..»)
          Над зеркальной излукой
          Мы храним, о царица,
          Серп наш, серп крутолукий —
          От твоих подруг!

<1911>

Упоена и в неге тонет роза;
А соловей поет и стонет, роза,

В сплетенье кущ, тобой благоуханных,
Пока восточных гор не тронет Роза.

Усыплена волшебным обаяньем,
Колеблет лень и стебель клонит роза;

А царь певцов поет — и под наитьем
Предутренним росу уронит роза.

О женихе поет он, о влюбленном…
Лелеет плен и чар не гонит роза:

В бездонных снах, с кольцом любви забвенной
Обет одной любви хоронит роза.

<1911>

О розе амброзийных нег
Не верь поэта баснословью:
Забудь Киприды ризу вдовью,
Адониса живой ковчег.

Что, древле белая, как снег,
Она его зардела кровью, —
О розе амброзийных нег
Не верь поэта баснословью.

Завиден пастыря ночлег.
Зови богиню к изголовью;
О ней мечтай, — пронзен любовью, —
Из волн ступающей на брег,
О розе амброзийных нег.

<1911>