Анна Брэдстрит - Поэзия США

        Вниз от вершины Хабершэм,
        Вниз по долине Холл
Устремилась я стремглав на поля,
Дробясь об утесы, что встали, как мол,
Водопады стремя, у порогов гремя,
Пролагая узкий путь средь теснин,
Вырываясь на вольный простор равнин,
Устремилась я, бурля, на поля
        Вдаль от вершины Хабершэм,
        Вдаль от долины Холл.

        В пути от вершины Хабершэм,
        В пути средь долины Холл
Камыш густой шелестел мне: «О, стой!»
Цветник из кувшинок в воде моей цвел,
И лавры прельщали меня красотой,
Лужайки манили в лесной тишине,
Кусты ежевики склонялись ко мне,
Тростник золотой шелестел мне: «О, стой
        Здесь у вершины Хабершэм,
        Здесь средь долины Холл».

        На склонах вершины Хабершэм,
        На склонах к долине Холл
Рассказывал лес мне так много чудес
И теней голубых хороводы вел,
И каждый дуб, и орех, и каштан
Молил, наклоняя свой гибкий стан:
«Останься здесь, где так много чудес
        У темной вершины Хабершэм,
        В укромной долине Холл!»

        Не раз у вершины Хабершэм,
        Не раз средь долины Холл
Из кварца кристалл блистал и сверкал
В сиянии радужном, как ореол,
Драгоценный камень из бурых скал,
Иль дымчато-мглист, иль хрустально-чист,
Рубин, и гранат, и аметист,
Меня прельщая, блистал и сверкал
        В теснинах вершины Хабершэм,
        В низинах долины Холл.

        О нет, и вершина Хабершэм,
        О нет, и долина Холл
Не удержат меня, я спешу на поля,
Призыв отдаленный ко мне дошел.
Изнывая без влаги, там сохнет земля,
И спешу я туда для полива, труда,
Оживит мириады цветов там вода,
Властно море меня зовет чрез поля
        Вдаль от вершины Хабершэм,
        Вдаль от долины Холл.

Лес виргинских дубов, чьи огромные тени
Гнутся под тенями лоз, что в змеином сплетенье
Жаждут вцепиться в развилки ветвей.
        О изумрудные блики
        Как девственно-робкие лики,
Листьев картина — пусть ветер рокочет о ней
В час, когда пары влюбленных идут меж зеленых колонн
        Сладко-туманного леса,
        Родного мне леса
К опушке ясной, как небосклон.
Там, на самом краю песчаной рдяной равнины,
        Соленые топи Глинна.
Дивный сумрак, блики огней далеких —
Тайный приют всех ждущих, всех одиноких.
Гобелены листвы отделяют от кельи келью.
Печальным братьям молитесь в часы веселья,
Грустным святым, что когда-то сквозь дебри шли
Взвесить готовые зло и добро земли.

Большие тени дубов и тени от лоз как нити.
Покуда солнце в полдень стоит в зените,
Я помню вас и вы меня в сердце храните.
Но в час, как мятежное солнце усмирено
И стражем застыло у западных врат оно
И желтый луч в галерею дерев стремится,
Словно тропинка в рай из царства мечты струится,
В час, когда пью аромат виргинского дуба,
И ни люди, ни бой часов не вторгнутся в душу грубо,
И минуют меня коса времен и млат ремесла,
И силу долга вера переросла,
И душа в длину, в ширину, в глубину растет,
Заполнив собой пространство Глиннских болот, —
Они не доставят страха, как в те времена,
Когда истомляла длина и ранила ширина,
Когда безымянная боль, и мрак, и истома
Тысячью миль отделяли меня от дома.
Отныне одна у меня для пространства мера —
Имя ей Вера.
И я очарован светлой лесной поляной,
И берег вьется, как пояс зари багряной
Туда, к рубежу, границе, пределу,
Где лесная мгла загустела.
                   Ты,
Виргиноский дуб, нагнувшийся с высоты!
Я, с почтеньем и робостью отстранясь
(Боготворящей тебя рукой, о Природы князь)
От красоты твоей вольно-гордой,
Стою на песке, утоптанном твердо,
                   Свободный
Миром болот, гранью земной и водной.

То к югу, то к северу делая поворот,
Втекает в складки земли бахрома болот.
На север, на юг, вширь и вдаль расставляя свои пределы,
Все в серебряной тине, вы формой как девичье тело.
Отклоняясь, сгибаясь — то есть он, а то его нет,
Брег, скользя, отплывает в туманно-сиреневый свет.
И что, если там, у меня за спиной,
Только роща дубовая встала сплошной стеной?
Там, на западе, только одни леса,
А на востоке весь мир — так огромны болото, море и небеса.
И многие лье пышнолистых болотных растений,
Никчемных в своей высоте, в нежных пятнах света и тени,
С ленивой тянущихся тоской
К предельной голубизне морской.

…И все-таки чем-то болото и море похожи:
Оба душе внушают одно и то же,
Как будто судьбу свою я опустил в трясину,
В длину, ширину и глубь соленых лиманов Глинна.
О топи, не зная отказа, без чувства своей вины
Вы небу открыты, вы к морю обращены.
Терпимые к мукам от солнца, дождя и моря,
Вы словно католик, осиливший скорбью горе,
Знанием — Бога, страданием — доброту,
Мглою — рассвет и позором своим — чистоту.

Как гнезду куропатки трясина служит подножьем,
Я свить гнездо хочу на Величье Божьем;
Я в Величии Божьем хотел бы парить на просторе,
Как куропатка болот на пути от лиманов к морю;
И, как в трясине держатся корпи трав,
Я хочу быть в Величии Божьем прав,
В Величии Божием, чьи глубины,
И ширина, и длина таковы, как у топей Глинна…
Море себя продлевает за счет болот,
И одни болота знают приливам счет,
И море своим величием небывалым
Обязано также и этим притокам малым,
        Чьи воды
        Питают его свободу.

Незаметно, исподволь эта вода течет
По миллионам вен в пучине Глиннских болот.
Так розовый сок, если брызнуть в него серебра,
Рождает тот цвет, которым цветут вечера.
        Прощай, о Солнце, мой господин,
Разливаются реки, и между вязких трясин
Сотни ручьев бегут, играя травой болотной,
Да вдруг зашумит крыло — то стан перелетный
Пронесся мимо… Ручьи уползли на дно —
И есть лишь болото и море, и оба слились в одно.

Чем измерить стоячей воды покой?
Только силой, с которой ревет прибой.
Воды моря ныне как никогда полны.
Ночь над морем и серебро луны.

И волны небесные так же, как волны морские,
Хлынут скоро в сонные души людские.
Но кто объяснит душе, проснувшейся к знанью,
Подводные те ручьи и дна очертанья,
Какие по воле Божьей прозрела она
        Под волнами сна?
И что за тени ходят по дну в час, как море зальет трясину —
Всю длину и всю ширину топких лиманов Глинна?

К земле пригнутый бременем веков,
Стоит он, на мотыгу опершись,
Опустошенность — на его лице,
А на плечах — вся тяжесть бытия.
Кто в нем убил надежду и восторг,
От радости и скорби отлучил
И превратил в тупой рабочий скот?
Кто обезволил этот вялый рот,
Скосил назад угрюмое чело,
Задул в его мозгу огонь ума?

Ужель таким создал его Господь,
Чтоб властвовать над сушей и водой,
Стремиться в небо, звезды вопрошать
И в сердце ощущать тот вечный пыл?
Ужели это — замысел Творца,
Назначившего солнцам их пути?
В ущельях мрака, в адовом жерле,
Нет ничего страшней, чем этот вид,
В нем — обвиненье алчности слепой,
Зловещее пророчество душе,
Угроза для вселенной и людей.

Сколь он от стати ангельской далек!
Что́ для него, молчащего раба,
Платон или мерцание Плеяд?
Что́ для его души полет стиха,
Рождение зари, румянец роз?
Года страданий сквозь него глядят;
Столетий ужас — в сгорбленной спине;
Сама идея человека в нем
Ограблена, глумленью предана,
И правосудия требует она,
И обличает, и проклятья шлет.

О заправилы мира, главари!
Так вот оно, творенье ваших рук —
Чудовище с убитою душой?
Как, бога ради, распрямить его;
К забытому бессмертью приобщить;
Вернуть его глазам простор и свет;
Поднять мечту и волю из руин;
Позор закоренелый оправдать,
Предательство и вековое зло?

О заправилы мира, главари!
Чем вы оплатите суровый счет?
Что сможете ответить в час, когда
Охватит землю пламя мятежа?
Что станет с вами, царства и цари,
Плодящие уродов и калек,
Когда очнется этот человек
И встанет, грозный, чтобы мир судить?