Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

– Что это, что? – Спи, это жар во лбу.
– Чьему же лбу такое пламя впору?
Кто сей со лбом и мыслью лба: веду
льва в поводу и поднимаюсь в гору?

– Не дать ли льда изнеможенью лба?
– Того ли лба, чья знала дальновидность,
где валуны воздвигнуть в память льда:
де, чти, простак, праматерь ледовитость?

– Испей воды и не дотла сгори.
Всё хорошо. Вот склянки, вот облатки.
– Со лбом и львом уже вверху горы:
клубится грива и сверкают латы.

– Спи, это бред, испекший ум в огне.
– Тот, кто со львом, и лев идут к порогу.
Коль это мой разыгран бред вовне,
пусть гением зовут мою хворобу.

И тот, кого так сильно… тот, кому
прискучил блеск быстротекучей ртути,
подвёл меня к замёрзшему окну,
и много счастья было в той минуте.

С горы небес шел латник золотой.
Среди ветвей, оранжевая, длилась
его стезя – неслышимой пятой
след голубой в ней пролагала львиность.

Вождь льва и лев вблизь подошли ко мне.
Мороз и солнце – вот в чём было дело.
Так день настал – девятый в декабре.
А я болела и в окно глядела.

Затмили окна, затворили дом
(день так сиял!), задвинули ворота.
Так страшно сердце расставалось с Днём,
как с тою – тот, где яд, клинок, Верона.

Уж много раз менялись свет и темь.
В пустыне мглы, в тоске неодолимой,
сиротствует и полыхает День,
мой не воспетый, мой любимый – львиный.

В коридоре больничном поставили ёлку. Она
и сама смущена, что попала в обитель страданий.
В край окна моего ленинградская входит луна
и недолго стоит: много окон и много стояний.

К той старухе, что бойко бедует на свете одна,
переходит луна, и доносится шорох стараний
утаить от соседок, от злого непрочного сна
нарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.

Всем больным стало хуже. Но всё же – канун Рождества.
Завтра кто-то дождется известий, гостинцев, свиданий.
Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста —
лифт в ночи отскрипит равномерность ее упаданий.

Вечно радуйся, Дево! Младенца ты в ночь принесла.
Оснований других не оставлено для упований,
но они так важны, так огромны, так несть им числа,
что прощен и утешен безвестный затворник подвальный.

Даже здесь, в коридоре, где ёлка – причина для слёз
(не хотели ее, да сестра заносить повелела),
сердце бьется и слушает, и – раздалось, донеслось:
– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.

Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,
поспешанье волхвов и неопытной матери локоть,
упасавший Младенца с отметиной чу́дной во лбу.
Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолётность.

Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной,
что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?
Но – корят то вином, то другою какою виной
и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.

Я смотрела, как день занимался в десятом часу:
каплей был и блестел, как бессмысленный черный
фонарик, —
там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:
в колокольчик на ёлке названивал крошка-звонарик.

Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.
Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких,
не резких.
Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.
Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.

А как стали вставать, с неохотой глаза открывать, —
вдоль метели пронёсся трамвай, изнутри золотистый.
Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай!
Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый,
огнистый.

Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.
Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда
или невидали мне достанет для слёз и любви.
– Вам не надо ль чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.
Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.
Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.
В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!

Поздней весны польза-обнова.
Быстровелик оползень поля:
коли и есть посох-опора,
брод не возбредится к нам.
«Бысть человек послан от Бога,
имя ему Иоанн».

Росталь: растущей воды окиянье.
Полночь, но опалены
рытвины вежд и окраин канавье
досталью полулуны.
Несть нам отверзий принесть покаянье
и не прозреть пелены.
Ходу не имем, прийди, Иоанне,
к нам на брега полыньи.
Имя твое в прародстве с именами
тех, чьи кресты полегли
в снег, осененный тюрьмой и дымами, —
оборони, полюби
лютость округи, поруганной нами,
иже рекутся людьми.

«Бысть человек послан от Бога,
имя ему Иоанн».
О, не ходи! Нынче суббота,
праздник у нас: посвист разбоя,
обморок-март, путь без разбора,
топь, поволока, туман.

Созвали семинар – проникнуть в злобу дня,
а тут и без него говеют не во благе.
Заезжего ума пустует западня:
не дался день-злодей ловушке и облаве.

Двунадесять язык в Иванове сошлись
и с ними мой и свой, тринадцатый, злосчастный.
Весь в Уводь не изыдь, со злобой не созлись,
Ивановичей род, в хмельную ночь зачатый.

А ежели кто трезв – отымет и отъест
судьбы деликатес, весь диалект – про импорт.
Питают мать-отец плаксивый диатез
тех, кто, возмыв из детств, убьет, но и повымрет.

Забавится дитя: пешком под стол пойдя,
уже удавку вьет для Жучки и для Васьки.
Ко мне: «Почто зверям суёшь еды-питья?» —
«Аз есмь родня зверья, а вы мне – не свояси».

Перечу языку – порочному сынку
порушенных пород и пагубного чтива.
Потылицу чешу, возглавицей реку
то, что под ней держу в ночи для опочива.

Захаживал Иван, внимал моим словам,
поддакивал, кивал: «Душа твоя – Таврида.
Что делаешь-творишь?» – «Творю тебе стакан». —
«Старинно говоришь. Скажи: что есть творило?» —

«Тебя за речь твою прииму ко двору.
Стучись – я отворю. Отверстый ход – творило». —
«В заочье для чего слывешь за татарву?» —
«Заочье не болит, когда тавром тавримо».

Ой, город-городок, ой, говор-говорок:
прядильный монотон и матерок предельный —
в ооканье вовлёк и округлил роток,
опутал, обволок, в мое ушко продетый.

У нас труба коптит превыспренную синь
и ненависть когтит промеж родни простенок.
Мы знаем: стыдно пить, и даже в сырь и стынь
мы сикера не пьем, обходимся проствейном.

Окликнул семинар: «Куда идешь, Иван?» —
«На Кубу, семинар, всё наше устремленье».
Дивится семинар столь дальним именам.
(На Кубу – в магазин, за грань, за вод струенье.)

Раздолье для невест – без петуха насест,
а робятишки есть, при маме и во маме.
Ест поедом тоска, потом молва доест.
Чтоб не скучать – девчат черпнули во Вьетнаме.

Четыреста живых и чужеродных чад
усилили вдовства и девства многолюдность.
Улыбки их дрожат, потёмки душ – молчат.
Субтропиков здесь нет, зато сугуба лютость.

Смуглы, а не рябы, робки, а не грубы,
за малые рубли великими глазами
их страх глядит на нас – так, говорят, грибы
глядят, когда едят их едоки в Рязани.

Направил семинар свой променад в сельмаг,
проверил провиант – не сныть и не мякину.
Бахвалился Иван: «Не пуст сусек-сервант.
Полпяди есть во лбу – читай телемахину».

За словом не полез – зачем и лезть в карман?
«Рацеей, – объяснял, – упитана Расея.
Мы к лишним вообче бесчувственны кормам.
Нам коло-грядский жук оставил часть растенья».

Залётный семинар пасет нас от беды:
де, буйствует вино, как паводок апрельский.
Иван сказал: «Вино отлично от воды,
но смысл сего не здесь, а в Кане Галилейской».

От Иоанна – нам есть наущенье уст,
и слышимо во мглах: «Восстав, сойдем отсюду».
Путина – нет пути. То плачу, то смеюсь,
то ростепель терплю, то новую остуду.

«Эй, ты куда, Иван?» – «На Кубу, брат-мадам.
А ты?» – «Да по следам твоим, чрез половодье». —
«Держися за меня! Пройдемся по водам!»
И то: пора всплакнуть по певчем по Володе.

Ивану говорю по поводу вина:
«Нам отворенный ход – творило, хоть – травило».
Ответствует: «Хвалю! Ой, девка, ой, умна!
А я-то помышлял про кофе растворимо…»