Григ Нурдаль - Я жил в суровый век
Опершись о шлагбаум, Джилера сердито смотрел на Ивана, притопывая ногой.
Иван повернулся в другую сторону. «Какая муха его укусила? По мне, он просто спятил или что-то в этом роде. А ведь всегда был спокойным парнем, да что там спокойным — хладнокровным. Я свидетель. Он не терял головы, даже когда ее терял Лео. Парень что надо. Но ведь он тоже студент, а все студенты малость тронутые. У нас, простых, характер поровнее будет».
Всколыхнув воздух, на землю упали крупные редкие капли.
— Опять дождь, — громко сказал Иван. Джилера не отозвался.
— Так и грибом стать недолго, — продолжал Иван. — Ей-богу, на мне уже плесень растет.
Джилера пожал плечами и вернулся к своим обязанностям часового, наблюдающего за дорогой.
Иван снова погрузился в размышления, торопливо затягиваясь, спеша докурить сигарету, пока она не размокла между пальцами. «Непонятно, какая муха его укусила, что он увидел или услышал в этом богатом доме? Откуда мне знать, чего ему наговорила эта тетка? — Он бросил окурок и сердито, неистово почесал в затылке. — Старая ведьма! Чего она ему наплела? Могла бы потерпеть, и без нее тошно. И чего она ему наговорила? Похоже, тут дело в девке, и дураку понятно. Ну и ну! — И Иван презрительно засмеялся в душе. — Нечего сказать, самое время потерять голову из-за девки! Вот уж не ожидал от такого партизана, как Мильтон. Девушки! Сегодня! Смешно. Бедные девушки, сейчас не до них. Одно понятно: у него со старухой разговор был про что-то касательно прежней жизни, а трогать такие вещи скорее мука, чем радость. Партизанская доля — она не сахар, чуть что — и нервы не выдерживают. Все прежнее лучше на потом оставить. На потом!»
— Ветер, — возвестил Джилера спокойно, уже не дуясь.
— Ага, — сказал Иван с благодарностью в голосе и съежился, обхватив себя за плечи.
Ветер дул со стороны Альбы, торовато, напруженно, низом.
«Дальше еще хуже, — думал Иван, — заминированный мост перед Сан-Рокко. Долго ли было человеку полезть на него, когда человек не в себе был. А что мост заминирован, про то даже деревья и камни знали». Немного не доходя до поселка, Иван отстал от Мильтона метров на сто и потерял его из виду: тот скрылся за взгорком. Про мост Ивана осенило по чистой случайности, и тогда, несмотря на дикую резь в боку, Иван рванулся вверх по склону и, взбежав на пригорок, увидел Мильтона, спускавшегося к мосту, неотвратимо и слепо, как робот. До моста оставалось каких-нибудь двадцать метров. Он крикнул: «Мильтон!», но тот не обернулся. Он заорал во всю глотку, и на этот раз его крик, усиленный бесконечным отчаянием и сложенными рупором ладонями, наверняка был слышен на вершине соседнего холма. Мильтон резко остановился, как будто в спину его ударила пуля. Медленно обернулся. Стоя на пригорке, Иван несколько раз показал рукой на мост, потом повертел пальцем около виска. Мост заминирован, что он, спятил? Мильтон наконец понимающе кивнул, спустился под мост и перешел речушку по камням. И в благодарность подождал его потом? Еще чего, как вышел на тот берег, так сразу и попер своими шажищами, у Ивана аж руки зачесались пустить ему вслед очередь.
Иван поднялся с бревна и, ощупав брюки на заду, установил, что их не отряхивать — выжимать впору. Он прислушался, что делается в деревне, и удивился.
— Будто вымерли все. Джилера, а где наши?
— Почти все на реке. — У парня опять был недовольный голос. — Говорят, это ж видеть надо, как река поднялась.
— Ерунда, — сказал Иван. — Мы с Мильтоном видали два часа назад, в Альбе. Да, поднялась, но покамест ничего особенного.
— Может, в этих местах река поуже будет, вот и кажется, что она поднялась выше.
— Ты пойми, — объяснил Иван, — ты не думай, будто я не хочу, чтобы она поднялась. Да пусть она хоть из берегов выйдет. По крайней мере с той стороны к нам никто не сунется.
Послышались стремительные шаги: это вернулся Мильтон. Порыв ветра обрушился на него, остановившегося наверху в своей мокрой форме. Он спросил про Лео, которого не нашел в штабе.
— После обеда все время был там, — ответил Джилера. — Почем я знаю. Может, он к доктору пошел Лондон слушать. Да-да, попробуй у доктора поглядеть.
По дороге, высчитав, когда начало передачи и сколько она продолжается, Мильтон решил, что от врача Лео уже ушел.
Так оно и было: Лео только что вернулся в штаб, зажег ацетиленовую лампу и регулировал пламя.
Он стоял за кафедрой — единственным предметом обстановки, оставшимся на прежнем месте: парты штабелями громоздились по углам.
Войдя, Мильтон остался у порога, в тени.
— Лео, отпусти меня завтра. Всего на полдня.
— Куда ты собрался?
— В Манго.
Лео быстрым движением прибавил света. Теперь их тени — от пояса и выше — оказались на потолке.
— В Манго? Что, соскучился по старому отряду? Постой, уж не надумал ли ты бросить меня одного с этой армией малолеток?
— Не беспокойся, Лео. Я же говорил: могу дать расписку, что кончу войну вместе с тобой. Так оно и будет. В Манго у меня небольшое дело: нужно поговорить с одним человеком.
— Я его знаю?
— Это Джордже. Джордже Клеричи.
— А… Вы ведь с Джордже большие друзья.
— Мы выросли вместе, — сказал Мильтон сквозь зубы. — Отпускаешь? Я вернусь в полдень.
— Возвращайся хоть вечером. Завтра они дадут нам поскучать. Думаю, они дадут нам поскучать еще некоторое время. А если и нападут, то на красных. Всем сестрам по серьгам. В последний раз нам досталось.
— Я вернусь в полдень, — упрямо повторил Мильтон, собираясь идти.
— Минутку. А про Альбу ты мне ничего не расскажешь?
— А что я видел? — ответил Мильтон, топчась у двери. — Всего-навсего один патруль на бульварном кольце.
— Где именно?
— Недалеко от епископского сада.
— Так, — произнес Лео. Белки его глаз сверкали при ярком ацетиленовом свете. — Так. А в какую сторону они шли? К новой площади или к электростанции?
— К электростанции.
— Так, — с горечью повторил Лео. — Это не занудство, Мильтон, а чистой воды мазохизм. Я ведь без ума от твоего города. Для моего отряда это главный город Италии, так что… Да, с твоего позволения, я втюрился в твою Альбу, я без ума от нее и хочу знать, хочу, черт возьми, знать, где, когда и как я ее… Что это с тобой? Невралгия?
— Какая невралгия! — взорвался Мильтон, все еще оглушенный, с перекошенным от боли лицом.
— У тебя было такое лицо! Многие из наших маются зубами. Должно быть, сырость виновата. Значит, патруль? А что еще? Видел новый дот возле Порта-Кераска?
А Мильтон думал: «Я больше не могу. Если он не отстанет от меня со своими вопросами, я… я за себя не ручаюсь! А ведь это Лео. Лео! Что же говорить о других? Все, больше мне ни до чего нет дела. Ни до чего, кроме правды о Фульвии».
— Дот, Мильтон.
— Я его видел, — вздохнул он.
— Тогда рассказывай.
— По-моему, он сделан на совесть. Оттуда простреливается не только дорога, но и поле, и берег реки. Тот, где лесопилка и теннисный корт, понимаешь?
На этом корте Фульвия играла с Джорджо. В белом, они казались ангелами на фоне красной площадки, которую по настоянию Джорджо с особым тщанием укатывали и поливали перед их игрой.
Мильтон сидел на скамейке, Фульвия велела ему судить, но он каждую секунду забывал или путал счет. Он сидел в неудобной позе, непрерывно двигая длинными ногами, кулаки сжаты в карманах, чтобы брюки не так облегали плоские бедра, денег нет, а то он купил бы чего-нибудь прохладительного, дабы выглядеть солиднее, потягивая напиток, в запасе одна-единственная сигарета, которую нужно беречь сколько хватит терпения, в одном из карманов — листок с переводом стихотворения Йейтса.
«When you are old and gray and full of sleep…»[46]
— Ты не заболел? — с беспокойством допытывался терпеливый, как всегда, Лео. — Я спрашиваю, играл ли ты когда-нибудь в теннис?
— Нет, нет, — очнулся он. — Слишком дорогое удовольствие. Я чувствовал, что теннис — моя игра. Но это слишком дорого. Одна ракетка сколько стоит, меня бы совесть замучила. Вот я и выбрал баскетбол.
— Великолепная игра, — сказал Лео. — Истинно англосаксонская. Мильтон, тебе никогда не приходило в голову, что, если человек играет в баскетбол, он не может стать фашистом?
— Пожалуй. Это ты верно заметил.
— А ты хорошо играл?
— Я?.. Прилично.
Теперь Лео был доволен. Мильтон отступил к двери, повторяя, что вернется к обеду.
— Возвращайся хоть вечером, — сказал Лео. — Да, может, тебе интересно: сегодня мне стукнуло тридцать.
— Это рекорд.
— Хочешь сказать, что, если завтра я вдруг окочурюсь, я окочурюсь постыдно древним стариком?
— Это настоящий рекорд. А посему никаких пожеланий, только поздравления.
Ветер немного стих. Деревья больше не скрипели, с них не капало, чуть подрагивали листья, мелодия их звучала непереносимо тоскливо…
