Владимир Набоков - Бледное пламя. 1-й вариант
Высадившись в шестом часу в аэропорту Нью-Вая, он выпил два бумажных стаканчика приятно прохладного молока из автомата и купил в справочной карту. Постукивая толстым туповатым пальцем по очертаниям кампуса, напоминающим вывороченный желудок, он поинтересовался у клерка, какая гостиница ближе всего к колледжу. Клерк ответил, что на машине можно доехать до отеля «Кампус», оттуда до Главного холла (ныне Шейд-холл) ходу несколько минут. Во время поездки он вдруг ощутил столь настоятельные позывы, что пришлось мчаться в уборную, едва достигнув изрядно заполненного отеля. Там его муки разрешились в жгучих струях поноса. Только успел он застегнуть штаны и ощупать припухлость на ягодице, как тычки и взвизги возобновились, требуя вновь оголить чресла, он это и сделал и с такой неловкой поспешностью, что маленький браунинг едва не упорхнул в глубины унитаза.
Градус еще стонал и скрежетал зубными протезами, когда он и его портфель вновь осквернили собою солнце. Солнце сияло, рассыпаясь крапом в кронах деревьев, университетский городок пестрел толпой летних студентов и заезжих языковедов, и Градус среди них легко мог сойти за разъездного торговца букварями «бейсик-инглиша» для американских школьников или теми дивными машинками-переводчицами, что справляются с этим делом гораздо проворнее человека или животного.
В Главном холле его ждало большое разочарование: холл оказался закрыт до конца дня. Троица валявшихся на травке студентов присоветовала сунуться в библиотеку, и все трое указали на нее через лужайку. Туда и поплелся наш душегуб.
— Я не знаю, где он живет, — сказала девушка-регистратор, — зато знаю, где он сейчас. Вы наверняка его встретите в северо-западном зале, в третьем номере, у нас там исландская коллекция. Значит, ступайте на юг (взмахивая карандашом), потом свернете на запад и еще на запад, там будет что-то вроде… (карандаш описал вихлявую окружность, — круглый стол? Или круглая книжная полка?) — Нет постойте, лучше держите все время на запад, пока не уткнетесь в зал Флоренс Хаутон, а там перейдите в северное крыло. Тут уж не промахнетесь (и карандаш возвратился за ухо).
Не будучи ни моряком, ни беглым королем, он немедленно заблудился и после тщетных скитаний по лабиринту стеллажей спросил об исландской коллекции у суровой на вид библиотекарши, перебиравшей карточки в стальном шкапу на лестничной площадке. Ее неспешные и дотошные указания быстро привели его обратно в регистратуру.
— Пожалуйста, я никак не найду, — сказал он, тяжело мотая головой.
— А вы разве… — начала девушка и вдруг ткнула вверх. — Да вот же он!
По открытой галерее над залом, вдоль короткой ее стороны быстрым солдатским шагом перемещался справа налево высокий бородатый мужчина. Он скрылся за книжным шкапом, но Градус уже узнал огромное сильное тело, прямую осанку, высокую переносицу и энергическую отмашку Карла-Ксаверия Излюбленного.
Наш преследователь рванул по ближайшей лестнице — и тут же попал в заколдованную тишь хранилища редких книг. Прекрасная комната — и без дверей, — несколько минут прошло, пока он нашел задрапированный вход, которым только что воспользовался. Замороченный этой ужасной помехой и новой нестерпимой коликой в животе, Градус метнулся назад, пробежал три ступеньки вниз, девять вверх и влетел в круглую залу, где сидел за круглым столом и с иронической миной читал русскую книгу загорелый лысый профессор в гавайской рубашке. Он не обратил на Градуса никакого внимания, а тот проскочил комнату, перепрыгнул, не разбудив, жирную белую собачонку и оказался в хранилище «P». Тут залитый светом и белизной коридор с множеством труб по стенам привел его в неожиданный рай ватерклозета для водопроводчиков и заблудших ученых, и Градус, скверно ругаясь, переместил второпях пистолет из ненадежного привесного кармана штанов в карман пиджака и опростал нутро от новой порции жидкого ада. Опять он вскарабкался вверх и в храмовом свете стеллажей увидел здешнего служку, хрупкого юношу-индуса с бланком запроса в руке. Я никогда с этим юношей не заговаривал, но не раз ощущал на себе его иссиня-карий взор, и разумеется, мой академический псевдоним ему был известен, но какая-то чувствительная клеточка в нем, некая хорда интуиции отозвалась на резкость заданного убийцей вопроса и, словно бы защищая меня от неясной опасности, он улыбнулся и сказал:
Я такого не знаю, сударь.
Градус вернулся в регистратуру.
— Ну надо же, — сказала девушка, — я только что видела, как он уходил.
— Боже мой, Боже мой, — выдавил Градус, в горестные минуты испускавший иногда русские восклицания.
— Да вы посмотрите в справочнике, — сказала она, подпихнув к нему книгу и сразу забыв о существовании горемыки ради нужд мистера Джеральда Эмеральда, бравшего пухлый бестселлер в целлофановой суперобложке.
Стеная и перебирая ногами, Градус листал университетский справочник, однако, когда он выискал адрес, возникла новая загвоздка — как по нему попасть?
— Далвич-роуд, — крикнул он девушке. — Близко? Далеко? Наверное, очень далеко?
— Вы, случаем, не новый ассистент профессора Пнина? — спросил Эмеральд.
— Нет, — сказала девушка. — Он, по-моему, ищет доктора Кинбота. Вы ведь доктора Кинбота ищете, верно?
— Да, и больше не могу, — сказал Градус.
— Я так и думала, — сказала девушка. — Он не около мистера Шейда живет, а, Джерри?
— Именно, именно, — ответил Джерри и повернулся к убийце. — Я вас могу подвезти, если хотите. Мне по пути.
Говорили ль они дорогой, эти два персонажа, человек в зеленом и человек в коричневом? Кто может сказать? Они не сказали. В конце концов, поездка заняла лишь несколько минут (я за рулем моего мощного «Кремлера», укладывался в четыре с половиной).
— Вот тут я вас, пожалуй, и высажу, — сказал мистер Эмеральд. — Вон тот дом наверху.
Трудно решить, чего в эту минуту Градусу, он же Грей, хотелось сильнее: расстрелять всю обойму или избавиться от неисчерпаемой лавы в кишках. Когда он закопошился в запоре, небрезгливый Эмеральд потянулся, близко к нему, поперек, почти прижимаясь, чтобы помочь отворить дверцу, — а затем, захлопнув ее, со свистом умчался на какое-то свидание в долине. Читатель, надеюсь, оценит мельчайшие частности, мною представленные, ради них мне пришлось вести с убийцей долгие разговоры. Он оценит их даже сильнее, если я сообщу ему, что согласно легенде, впоследствии распространенной полицией, Джека Грея привез сюда чуть ли не из Руанока или еще откуда некий истомленный одиночеством водитель грузовика! Остается только надеяться, что непредвзятые розыски позволят найти фетровую шляпу, забытую им в библиотеке — или в машине мистера Эмеральда!
125
Строка 957: «Ночной прибой»
Я вспоминаю одно небольшое стихотворение из «Ночного прибоя» («Night Rote» означает, собственно, «звуки ночного моря»), которое познакомило меня с американским поэтом по имени Джон Шейд. Молодой преподаватель американской литературы, блестящий и очаровательный юноша из Бостона, показал мне этот прелестный тоненький томик в Онгаве, в пору моего студенчества. Это стихотворение, «Искусство», открывают приведенные ниже строки, оно порадовало меня западающим в память ритмом, но огорчило несоответствием религиозным чувствам, внушенным мне нашей весьма «высокой» земблянской церковью.
От мамонтов и Одиссеев,
От ворожбы и тьмы
К веселым итальянским феям
С фламандскими детьми.
126
Строка 962: Ну, Вилли! «Бледный пламень»
В расшифрованном виде это, надо полагать, означает: А поищу-ка я у Шекспира что-либо годное для заглавия. И отыскивается «бледное пламя». Но в каком же творении Барда подобрал наш поэт эти слова? В этом читателю придется разбираться самому. Все, чем я ныне располагаю, — это крохотное карманное (карман жилетный) издание «Тимона Афинского», да к тому же в земблянском переводе! Оно положительно не содержит ничего похожего на «бледное пламя» (иначе моя удача была бы статистическим монстром).
До эпохи мистера Кэмпбелла английский язык в Зембле не преподавался. Конмаль овладел им совершенно самостоятельно (в основном — заучивая словарь наизусть) совсем еще молодым человеком, в 1880 году, когда перед ним, казалось, открывалась не преисподняя словесности, но мирная военная карьера. Первый свой труд (перевод шекспировых «Сонетов») он предпринял на пари с однополчанином. Затем он сменил аксельбанты на ученую мантию и принялся за «Бурю». Работал он медленно, полстолетия ушло на перевод всех сочинений того, кого он называл «дзе Барт». Вслед за тем, в 1930 году, он перешел к Мильтону и прочим поэтам, церемонно маршируя сквозь века, и только успел завершить перевод киплинговых «Виршей трех зверобоев» («Таков уж закон Московитов, что сталью стоит и свинцом»), как сделался болен и вскоре угас под великолепной росписью спальных плафонов, воспроизводящей животных Альтамиры, — последние слова его последнего бреда были такими: «Comment dit-on „mouri“ en anglais?» — прекрасный и трогательный конец.
