Владимир Каменцев - Океан. Выпуск пятый
Вся команда бота собралась на носу, следя за пузырями стравливаемого Стоценко воздуха. От мироновского бота отвалил тузик и двинулся к нам. «Этого еще не хватало, — подумал я, — теперь на весь отряд разнесут. Позорище!» Шлюпка подошла к боту, кто-то из матросов принял конец, и на палубу поднялся мичман Миронов. Он шел по палубе так, будто был сделан из дорогого хрусталя. Ехидно улыбнувшись и протянув мне руку, сказал:
— Классика! — Он любил такие слова. — Вы что ж, туннель по всему килю промыли, от носа до кормы?
Ребята молчали.
— Как видишь, — ответил я. — Винты на валы ставить будем. Разве не знаешь? Командование решило, чтобы «Ташкент» своим ходом отсюда в док пошел.
Глаза мичмана заметались по лицам стоящих вокруг. Никто даже не улыбнулся. Матросы поняли игру и молчали.
Из-под кормы корабля вслед за пузырями выскочил водолазный шлем. Солнечные блики по-праздничному сверкали на его отполированной медной поверхности. Через иллюминатор светилось ошалелое от счастья, залитое потеками пота курносое лицо Генки Стоценко. Миронов резко повернулся, спрыгнул в тузик и, уже отойдя от нас на несколько метров, обиженно крикнул:
— Деятели!
Стоящие на палубе разразились смехом.
— На телефоне! — крикнул я. — Передайте Стоценко, пусть попробует двинуть обратным ходом через туннель наверх.
Когда с Генки сняли шлем, он все понял, и по его лицу, мешаясь с каплями пота, заструились слезы.
Сутками мы не возвращались на базу, промывая туннели, заделывая мелкие и крупные пробоины. «Ташкент» — славу и честь Черноморского флота — необходимо было поднять, дать ему новую жизнь. Поэтому мы работали, не считаясь со временем, порой даже нарушая правила водолазной службы, запрещающие находиться под водой более четырех часов. И вот закончен первый этап работ: «Ташкент» поднят, отведен от места гибели на более мелкое место и там посажен на грунт.
Теперь начинался второй этап, пожалуй не менее трудный: необходимо было заделать все пробоины в корпусе, чтобы прекратился доступ воды внутрь корабля, потом мощными помпами можно будет откачать из него воду. И тогда корабль всплывет сам.
Повреждения оказались значительными. В конце концов основные пробоины были заделаны, но оставалось еще множество мелких, которые трудно было обнаружить? Это показала пробная откачка. Поиском этих мелких пробоин и занималась наша молодежно-комсомольская группа.
Ранним утром, сменив кислородные баллоны и химпоглотитель в аппаратах, проверив гидрокомбинезоны, мы на водолазном боте направились к месту работы. Необходимо было проверить пробной откачкой количество поступающей воды в одном из отсеков.
Пришвартовались к борту «Ташкента». Ребята помогли мне надеть гидрокомбинезон, легководолазный аппарат, сигнальный конец, грузы… Я, как пингвин, смешно шлепая по палубе ногами, направился к люку, ведущему внутрь заполненного водой корабля. Вода темнела в нескольких сантиметрах от палубы. Человек десять такелажников подтянули двенадцатидюймовый шланг с огромным чугунным храпком (всасывающим приспособлением), который я должен был протянуть к самому днищу корабля.
На сигнале у меня стоял молодой матрос Геннадий Диденко. Он служил по первому году после окончания водолазного училища. Задиристый непоседа Генка буквально до слез жалел, что попал не на фронт в разведчики, а в водолазы.
— Тоже мне, — говорил он, — погружаешься, поднимаешься… То ли дело на фронте, рванул из автомата — и будь здоров! А здесь?.. Тишь да гладь, божья благодать.
Он с обычным для него скучающим видом — дело ему наше было не по душе — взял в руки сигнал, а я по трапу начал спускаться в чрево корабля, погружаясь в черную маслянистую воду и направляя за собой чугунный храпок. Сверху такелажники медленно потравливали шланг.
В этой темноте нас было двое: я и чугунный храпок, как живой двигавшийся за мной. Пройдя несколько метров вниз по трапу, я оказался на второй палубе корабля. Нащупав люк, ведущий на следующую палубу, и подтащив к нему храпок, за которым, извиваясь, полз шланг, я двинулся глубже. Шланг неотступно следовал за мной, направляемый сверху умелыми руками такелажников.
Вот и третья палуба, дальше под ней — днище корабля. Люк на ней совсем узкий — висящий на груди аппарат мешал мне протиснуться в него. Опять подтаскиваю к люку храпок, отстегиваю поясной ремень и поднимаю аппарат над головой. Люк пройден, в отсеке пристегиваю аппарат, дергаю два раза сигнал «Травите шланг». Диденко отвечает, дергая два раза, — значит, понял. Храпок медленно ползет за мной. Ногами чувствую днище. Оно на двадцать — тридцать сантиметров покрылось илом, перемешанным с обломками палубы, обшивки. Ноги и руки липко вязнут в этом месиве.
От абсолютной темноты перед глазами прыгают зеленые, красные и оранжевые искорки. Слышу, как ритмичный стук моего собственного сердца нарушает тишину. Мертвый гигант безмолвен. Это безмолвие напоминает о смерти и тлении. Мне становится как-то не по себе. Особенно противен ил, проползающий между пальцами кисельной гнилью.
Работа выполнена, можно и наверх. Проверяю количество кислорода: его еще минут на двадцать пять — тридцать. Все в порядке.
Разгребая руками темноту, медленно пробираюсь к трапу, ведущему наверх. Проводником служит сигнальный конец. Я уже дал Диденко сигнал, дернув три раза. Это означает: «Выхожу наверх». Сигнальный конец плавно подтягивает меня, помогая ускорить движение. Вот и трап. Рядом в люке извивается шланг. Его ребристая поверхность пульсирует под рукой, это наверху пробуют запустить помпу. Там идет работа, жизнь. Нерв, связывающий меня с той жизнью, — сигнальный конец. Ни радио, ни телефона, а только тоненький сигнальный конец, и я с радостью чувствую, как рука Диденко подтягивает его.
В «той» верхней жизни мотористы заливают шланг, пробуя запустить помпу. У люка, укрывшись полушубком, сидит, как рыбак у проруби, Диденко. Все в его фигуре говорит о будничности дела, которым он занят. Такелажники приводят в порядок освободившиеся тросы, мотористы суетятся около помпы. Каждый делает свое привычное дело.
К Диденко подошел старшина Николай Лысенко. Его круглое лицо украшают шевченковские усы. Он еще до войны работал инструктором легководолазного дела в тогдашнем ОСВОДе. В свои тридцать четыре года нам, двадцатилетним, он тогда казался стариком.
— Ну, как? — спросил он у Диденко.
— Ничего не пойму, товарищ старшина. Третий раз он дает сигнал «Выбери слабину». А никакой слабины нет.
— Ну-ка, дай!
Диденко передал сигнал. Старшина потянул: слабины действительно не было, а на том конце сигнала он почувствовал живого водолаза.
— Ну, что? — волнуясь, спросил Генка.
— Ничего не понимаю… Подождем.
Через несколько секунд сигнал из глубины повторился, потом еще и еще… Такелажники бросили укладывать тросы, мотористы — заливать помпу. Подошли другие водолазы. Люди собрались вокруг люка, глядя в черноту маслянистой воды. На ней расплывались серебристо-вороненые круги топлива. Что-то произошло там, в глубине корабля…
Сердце било ударами колокола. Положение мое оказалось аховым. Дело в том, что я нарушил святая святых работы водолаза: при протаскивании шланга через люк он обязан вначале пропустить в люк шланг, а затем попробовать пройти сам. Я же с беспечностью, присущей двадцатилетним, полез в люк первый и протащил за собой шланг в двенадцать дюймов, который, пройдя все три люка, закрыл мне выход наверх.
В перспективе, если не произойдет чуда, мне предстояло медленно умереть от кислородного голодания. В сигнальном коде не было сигнала, обозначающего «Выберите помповый шланг». Обычно в случае каких-то непредвиденных и сложных работ мы сами придумывали сигналы, обговаривая их заранее. Сегодняшнее же задание было настолько простым и обычным, что мы даже не подумали об этом. В результате я не мог передать команду выбрать шланг и по собственной глупости сам себя приговорил к заточению и смерти.
Несколько раз с интервалами я передавал наверх сигнал «Выберите слабину сигнального конца». Сверху, дублируя сигнал, отвечали, что поняли, сигнал натягивался, но, почувствовав мое тело, опять ослабевал.
Кислорода в дыхательном мешке мало. До кислородного голодания оставались буквально минуты. А там… Я читал и раньше, и потом, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Возможно, из-за того, что мне было всего двадцать, ничего подобного передо мной не возникало. Я просто как можно яснее хотел себе представить, что делается наверху и чем еще я могу помочь себе сам. Меня окружала темнота, и, как ни странно, не пугающая, а помогающая сосредоточиться. И не прошедшая, а настоящая, сегодняшняя жизнь волновала меня в эти минуты.
