Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Уже твердел сраженный день
и больше сердцу не был нужен,
и звали вывески людей
на кружку пива и на ужин.
Уже гремучею змеей
на двери опускались шторы,
и рейс окончила дневной
международная контора.
Не торопясь, жевал туман
отяжелевших пешеходов,
и за решеткой океан
качал в ладонях пароходы.
И ветер, растолкав народ,
в боязни опоздать к отходу,
открыв большой и громкий рот,
кричал бумажным пароходам
— пронзительней, чем муэдзин,
чтобы смелее отплывали,
что ведь не только для витрин
у них бока обшиты сталью!
И вот тоска несла из тьмы
живые волны, запах пены,
и неспокойная, как мы,
ждала флотилия сирену.
И, обгоняя пароход,
мы шли во мрак Иллюзиона
встречать тропический восход
и фильмовые небосклоны.

Какая страшная и злая
туманом скованная мгла,
созвездья спутавши узлами,
над нашим городом легла!
             Мы, как растерянная стая,
             зовем друг друга через тьму,
             касаясь легкими перстами
             слов, непонятных никому.
И в тонкой пряже параллелей
ползут моря на материк.
Под нами робкие свирели,
как гомерический парик.
             И сквозь всесветные пространства,
             в географической графе,
             классическое постоянство
             проносит бережно Орфей.
Хрестоматические души,
томясь в учебниках земных,
свою любовь, как розу, сушат
меж рифмами стихов своих.
             Ища и плача на подмостках,
             и в опереточном аду
             мы ждем, как красные подростки, —
             испуганные какаду.
             Так непонятно и напрасно
             нас воскресят за низкий балл —
             для встречи краткой и прекрасной
             и смертоносной, как обвал.

Рисует белые узоры
на окнах тонкая игла,
и стынут стекла, как озера,
и, как озера, зеркала.
А электрические звезды
в витринах искрятся, как лед,
и брошен прямо в синий воздух
твоих сонетов перевод.
Из тьмы пустого магазина
обложки пламенная вязь
зовет, как голос муэдзина,
сквозь копоть улицы и грязь.
Но смотрит ночь темно и хмуро
и, каблучками простучав,
уйдет с другим твоя Лаура,
и вот — оплывшая свеча —
твоя бессмертная надежда
погаснет медленно у глаз,
между страницами и между
листами, людям напоказ.
И будут снова стыть в витринах
сухие лавры на висках
и, как широкая равнина,
заиндевевшая тоска.

Мой жар высок. Моя постель крылата.
Крепчай, крепчай, прекрасный мой недуг!
Через пятно оконного квадрата
сочится ночь непревзойденных мук.

А терпкий яд глухих четверостиший
сжигает тело, сушит мне уста.
Вскипает кровь, как ртуть, все выше, выше…
Звенит в ушах и душит темнота.

Потом опять в ознобе вдохновенья
душа кликушей бьется на листе.
Желанных слов невоплотимы тени —
вставай встречать непрошенных гостей!

И только Муза, кроткая сиделка,
снижает жар прохладною рукой.
Так дождь осенний, медленный и мелкий,
неслышно льет над вспененной рекой.

В девицах муза счастья заждалась;
года идут, поддразнивая, мимо;
короткий сон — смягчающая мазь,
но хворь твоя почти неизлечима.
Напрасно льешь под праздники одна
над блюдом, разрисованным и плоским,
невнятные, как речи колдуна,
узоры застывающего воска.
Напрасно ждешь. И нет наутро сил
глядеть опять в заботливые лица.
Ты влагой заговоренных чернил
не воскресаешь высохшей страницы.
Уже бессильно вечное перо
жизнь возвратить рифмованной надежде,
и никнет стих, сраженный, как герой,
и вот — почти сквозь обморок, как прежде,
не холодеть, не бормотать в слезах
дрожащих строф, таких, как голос скрипки.
Вот потому уставшие глаза
и пальцы ослабевшие не гибки.

Зубочистки грозят, как рапиры,
и чернеет рояля помост.
Через мутную полночь трактира
ты опять вырастаешь до звезд.

Мимоходом, как позднюю помощь,
ловишь скрипок унылый привет.
Этих лиц, этих комнат не помнишь,
и легко уплывает паркет.

И не пена — ты знаешь заране,
что над пивом плывут облака.
Голос твой, освященный молчаньем,
как весеннего грома раскат.

А из пены родившись, Венера,
пьяным жестом щеку подперев,
эту ночь принимает на веру,
будет слушать покорно хорей.

Под полями дешевенькой шляпы
ты увидишь сквозь дым голубой,
как слезами на скатерть закапав,
для тебя оживает любовь.

О поэт, разве розы не могут,
если хочешь, и здесь задышать?!
Но, сбиваясь с цветущей дороги,
ослепленная бродит душа.

И не видит, присевшая сзади,
как приходит любовь умирать
на измятом обрывке бумаги,
под заржавленным жезлом пера.

Земные, теплые движенья
на глину плещут и скользят
все яростней, все вдохновенней,
но чуда повторить нельзя.

Полураздавленный и липкий
обвал неясного лица,
как вызов, шлет полуулыбку
глазам прищуренным творца.

Припоминая Божье слово,
дрожит бесформенная плоть.
Сырыми тряпками окован
и к муке приближаясь вплоть,

ты рассекаешь выход узкий,
чтоб голос вышел на простор,
чтоб пел и плакал каждый мускул,
не вздрагивавший до сих пор.

И вот, уже изнемогая,
сквозь вопль, исторгнутый борьбой,
ты слышишь — дышит грудь глухая,
ты видишь — солнце над тобой.

Растянув тишину по аллеям,
приколов к темноте фонари,
теплый вечер мундиров алеет
на посту у сентябрьской зари.
          Каменеет дворцовая стража,
          каменеют химеры и храм.
          Смерть на ратуше время покажет:
          — Горожане, пора по домам! —
И тогда из-под арок в извивы
узких улиц, сквозь копоть и пыль,
золотистым играющим пивом
малостранская [98] вспенится быль.
          Газ больными глазами моргает,
          и туман вырастает стеной,
          и бунтарские песни слагая,
          бродят души в угрюмой пивной.
Хмель их горек, и хмельно их горе,
потрясает кружками цех;
а в молчанье обсерваторий
ищет Браге счастья для всех.
          И, пугаясь полночного крика,
          по подвалам алхимики ждут
          золотую удачу, и дико
          над ретортами ночи плывут.
И в предчувствии бед и бездолья,
одинокий и злой, как скопцы,
серым пальцем глиняный Голем[99]
королевские метит дворцы.

В глухое море площадей
стекают переулки.
Опять восьмичасовый день
выходит на прогулку.

И сотни лошадиных сил
перековав в моторы,
асфальтом бережно залил
свою свободу город.

Гуляет время, как палач,
выдумывая трюки,
и вызывает всех на матч
с непобедимой скукой.

Туман накинул Гранд-Отель
плащом испанских грандов,
и ночь орет и пьет коктейль,
как негры из джаз-банда.

И слышит чахлая луна,
как ты кричишь рассвету,
срывая гнев, как ордена:
«Карету мне, карету!»