Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)
А случилось так: на Ишуньских позициях Иван Семенович обратил внимание на работу нашей батареи, и то, как я руководил подготовкой ее к бою, очевидно, произвело на него хорошее впечатление. Вернувшись в штаб армии, он вспомнил, что не успел спросить фамилию комбата. Вызвал к себе радиста и велел через штаб дивизии передать запрос об этом в бригаду. Но позиции наши в это время бомбили, и связь у радистов получилась неважной. То ли наши радисты передали нечетко, то ли армейские услышали неотчетливо, но командующему артиллерией доложили, что фамилия комбата – Асадчий. Так он себе эту фамилию и записал…
А сейчас я позволю себе несколько пренебречь хронологией и к военным событиям вернуться немного позже. Мне хочется проложить сейчас незримую эстакаду на много лет вперед. Словно гигантская радуга, перекинется она почти через три десятилетия и опустится концом своим в Москве на Кутузовский проспект в 1971 год.
Балкон моей квартиры на седьмом этаже выходит прямо на Москву-реку. Внизу вдоль Украинского бульвара выстроились в молчаливую шеренгу молодцеватые зеленокудрые тополя. Впереди в ту и другую сторону беспрерывно снуют пестро иллюминированные разноцветные речные трамваи, и бывалые экскурсоводы, глуша оробевших туристов могучими мегафонами, раскатистыми голосами возвещают: «Внимание, товарищи, слева по борту вы видите знаменитую фабрику Трехгорной мануфактуры, славной своими революционными и трудовыми традициями… Справа современное здание гостиницы «Украина»… Ее высота… длина… ширина…» Следует ряд впечатляющих цифр. «А еще дальше, обратите внимание, шедевр современной архитектуры – великолепное здание Совета Экономической Взаимопомощи, или, как принято говорить для краткости, – СЭВ».
В этот вечер я, как всегда, вышел на балкон и сидел, погруженный в свои мысли… Пароходы сновали все реже, машин тоже поубавилось внизу. Наступала тихая московская ночь, ну, относительно тихая, конечно. В Москве полной тишины не бывает. Я люблю это время, в которое отсутствует сутолока и суета. В нем есть что-то даже философское, что ли…
В эту минуту зазвонил стоящий на письменном столе телефон. Я шагнул в комнату и взял трубку. Очень приятный мужской голос с низкими вибрирующими нотами попросил к телефону меня. Что-то неуловимо знакомое показалось мне в этом голосе, но что именно, я вспомнить сразу не смог. Однако для того, чтобы разговор наш стал читателю понятен, должен кое-что объяснить. Правда, того, о чем собираюсь сказать ниже, я в ту пору, конечно же, еще не знал.
Дело же состояло в следующем. О молодом лейтенанте, сражавшемся у стен Севастополя, командующий артиллерией не забыл. Надо сказать, что у него вообще была удивительно светлая и цепкая память. После освобождения Севастополя, несмотря на всеобщую праздничную сумятицу, передвижение частей, автоколонн и соединений, он все-таки пытался навести обо мне справки, и кто-то сообщил ему, что в боях под Бельбеком командир батареи был тяжело ранен, рассказали, как именно произошел этот бой и как раненого лейтенанта отвезли в госпиталь, где он, как стало кому-то известно, скончался от ран. Но не таким был человеком Иван Семенович Стрельбицкий, чтобы вычеркнуть из памяти того, кого он считал когда-то хорошим солдатом.
В послевоенные годы ему часто доводилось выступать перед воинами различных частей, и, рассказывая о войне, делясь своими знаниями и опытом, он, повествуя о разных фронтовых эпизодах и называя имена наиболее отличившихся командиров и бойцов, непременно упоминал и имя лейтенанта Асадчего. В 1971 году генерал-лейтенант Стрельбицкий был приглашен в одну из частей Московского гарнизона. Там выступали артисты Москонцерта. Иван Семенович внимательно слушал, как артист читал стихи поэта-фронтовика Эдуарда Асадова. Книги Асадова он читал и прежде, но только сейчас в голову ему пришла вдруг одна внезапная мысль: рассказать поэту Асадову о молодом лейтенанте Асадчем, который командовал под Севастополем батареей. А так как Иван Семенович был человеком энергичным и никаких дел в долгий ящик откладывать не любил, то, узнав через справочную телефон поэта, позвонил ему сразу же, невзирая на поздний час. Вот так и раздался в моей квартире ночной звонок.
А дальше произошел такой диалог. Цитирую его почти дословно:
– Простите, вы поэт Эдуард Асадов?
– Да, совершенно верно.
– С вами говорит генерал-лейтенант артиллерии Стрельбицкий. Вы фронтовик, и у вас есть немало славных стихов, написанных о войне. И вот мне хотелось бы рассказать вам об одном интересном юноше, который командовал батареей под Севастополем. Фамилия его была Асадчий.
И тут, к моему удивлению, собеседник мой стал рассказывать мне обо мне же самом. Честно говоря, я не сразу все это сообразил и слушал сначала со все возрастающим интересом, так как разговор шел о местах и боях, очень для меня знакомых. А когда понял вдруг, что речь-то идет обо мне, неожиданная волна тепла и благодарности залила мою душу.
– Иван Семенович, – преодолевая волнение, с трудом произнес я, – Иван Семенович… а вы меня не узнаете?
В первую минуту он удивленно умолк, а озаренный вдруг внезапной догадкой, воскликнул:
– Дорогой мой, да неужели же это ты?!
– Я, Иван Семенович… А вы помните, как мы прощались с вами там на дороге у села Мамашаи 3 мая 1944 года? Это было как раз перед самым моим ранением, меньше чем за сутки.
Он заволновался еще больше.
– Ах ты мой милый! А я же думал, что ты погиб. – Затем неожиданно, как-то совсем по-отцовски, назвал вдруг меня Эдиком: – Дорогой мой Эдик, я звоню тебе с Никитской площади и сейчас, сейчас к тебе приеду!
– Славный мой Иван Семенович, – отвечаю я, – уже ночь на дворе. Давайте как-то оба успокоимся, а завтра с утра и назначим встречу.
Так мы и порешили. И встреча действительно состоялась на следующий день. И была она такой горячей и светлой, что я просто не возьмусь ее сейчас описать! Почему она оказалась такой взволнованной? Почему мы почувствовали друг к другу столько взаимных симпатий? Не знаю, и разве можно это каким-либо образом скрупулезно объяснить?! Возможно, Иван Семенович, встречая там в Крыму, на огневых позициях, двадцатилетнего веселого, черноглазого лейтенанта, вдруг проникся к нему какими-то добрыми чувствами. Но может быть, это только мой домысел? Имея в семье одних дочерей (а мужчины, тем более военные, всегда мечтают о сыне), он, вполне вероятно, подумал, что вот этот горячий и жизнерадостный комбат вполне мог бы быть его сыном. Во всяком случае, смотрел он на меня с какой-то большой, почти отцовской симпатией. Прочитав же мои стихи и встретясь со мной после войны, был как-то глубоко взволнован и потянулся ко мне горячо и сердечно.
Что же касается меня, то такой вот горячий душевный огонь, а человек я на редкость впечатлительный, не мог не вызвать ответных благодарных и радостных чувств. Отца своего помню мало, ведь, когда он ушел из жизни, мне не сравнялось еще и шести, и с детских лет я всегда остро чувствовал отсутствие отцовского слова, отцовской поддержки, отцовских любящих глаз. Отношение же Ивана Семеновича ко мне на протяжении многих лет являло собой как раз те самые, еще не испытанные мной, настоящие отцовские чувства. Это не громкая фраза, нет. За те десять лет, что мы встречались с ним после войны, я могу с абсолютной убежденностью сказать, что не каждый отец с такой любовью относился к своему сыну, с какой Иван Семенович относился ко мне!
Я уже говорил, что на протяжении долгого периода мы жили с ним по соседству, на расстоянии менее одного квартала друг от друга. Днем мы часто говорили по телефону, а вечером в условный час он почти ежедневно приходил к моему дому, чтобы пойти со мной гулять. С каждым днем все больше и больше сближаясь, мы делились сокровенными мыслями, рассказывали друг другу о настоящем и о давнем, пережитом. И надо признаться, что нам абсолютно не мешала в этих общениях разница в двадцать с лишним лет. Напротив, каждый привносил в эту дружбу что-то индивидуальное, свое.
Рассказчиком Иван Семенович был великолепным. И всегда удивлял меня остротой и яркостью суждений, покорял большим чувством юмора. Одна из отличительных особенностей прекрасных людей заключается в том, что со временем память о них не только не тускнеет, но, напротив, с каждым днем становится все глубже, красочнее и ярче. Она обрастает все новыми и новыми подробностями и в зависимости от масштабов этого человека становится зачастую либо семейным преданием, либо легендой, либо славой. Иван Семенович Стрельбицкий, по моему глубочайшему убеждению, заслуживал всех этих трех свойств памяти.
Раз в пять лет, в четвертый и девятый год каждого десятилетия, 9 мая, в одном из лучших залов Севастополя, в Матросском клубе, помимо всех праздничных мероприятий происходит торжественная научная конференция, на которой присутствуют все наиболее уважаемые люди города и заслуженные фронтовики. Кульминационным моментом этой конференции является чтение Приказа Верховного Главнокомандующего генерала армии Толбухина по случаю освобождения Севастополя. Слушая приказ, я всегда с тайным замиранием сердца ожидаю особенно волнительных для меня строк. Идет перечисление войск и соединений, принимавших участие в героическом освобождении города.
