Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)
– Проезжаем село Орловка. Между прочим, тут неплохой виноград, а главное, отличный яблоневый сад.
Что-то острое и горячее обжигает вдруг сердце.
– Стоп, – обращаюсь я к Толе, – подожди. Это село называлось прежде Мамашаи?
Он тормозит и удивленно пожимает плечами:
– Я тут работаю всего пять лет. Впрочем, подождите, сейчас поглядим.
Он вытаскивает из-под сиденья какой-то видавший виды путеводитель и долго его листает, приговаривая по временам:
– А ну-ка, проверим, а ну-ка, проверим! – Затем ткнув куда-то пальцем, торжественно возвещает: – Ага, вот! Все верно, Эдуард Аркадьевич, Орловка – это бывшее село Мамашаи.
Мамашаи. Я расстегиваю тугой ворот рубашки и, задумавшись, молчу. Затем прошу недоумевающего Толю свернуть на несколько минут в это село.
Какой же яркой бывает память у человека!.. Вот в такое же точно утро и в тот же самый день на этой дороге при выезде из села разговаривал я с генералом Стрельбицким. Страшно даже сказать, сколько лет пролетело, а кажется, что происходило это только вчера.
Старшина Лубенец был ранен в обе ноги. И ранен как раз в тот момент, когда вместе с бойцом Мельниковым собирался возвратиться по ходам сообщения с огневой назад в батарею.
Прошлой ночью нас постигла беда. Большая беда. С Микензиевых гор немцы засекли нашу огневую, расположенную в долине Бельбека, после первого же гвардейского залпа. И всю ночь 2 мая обстреливали и бомбили нас отчаянно и беспощадно. К утру батарея была почти полностью выведена из строя.
Картина вырисовывалась горькая. Сплошные воронки, искореженные рамы установок, порванные провода связи и повсюду хаотично разбросанные ящики со снарядами. Но бывают же чудеса такие – иногда для детонации снаряда достаточно даже одной, самой крохотной гранаты, а тут целую ночь батарею обстреливали и бомбили – и ни один снаряд не разорвался. Ясно было, что в ближайшие дни стрелять нам никак не придется.
Артналет мог повториться в любой момент. В целях безопасности я распорядился большинство людей отправить по ходам сообщения в тыл. Остальным же разбирать и сортировать снаряды и установки.
Старшина Лубенец с бойцом Мельниковым принесли ребятам в термосах обед. Должность у старшины хозяйственная, и бывает он на огневой не так уж часто. Поэтому, придя сюда, Лубенец, словно бы возмещая свой пробел, горячо и с удовольствием помогал хлопцам сортировать снаряды, перетаскивать рамы и восстанавливать блиндажи. Собираясь уходить, он повесил молчаливому Мельникову термос на спину и протянул кому-то из ребят пачку своей махорки. Сам старшина не курил и махру свою охотно дарил самым отчаянным курякам. И в этот момент разорвавшийся снаряд швырнул его наземь. Даже без фельдшера стало ясно видно, что перебиты обе ноги. Его приподняли. Он сел, посмотрел на свои ноги, тоскливо усмехнулся:
– Ну вот, хлопцы, и оттанцевался ваш старшина.
Затем откинулся назад и, прикрыв глаза, постепенно впал в забытье. Снять с него туго надетые щеголеватые яловые сапоги оказалось практически невозможным. Любое, даже слабое прикосновение вызывало у старшины острую боль. Он чуть приоткрывал мутные глаза и хрипло просил:
– Не троньте, не надо!
С каждым часом ему становилось все хуже… Дорога простреливалась насквозь. Но и ждать было тоже нельзя. Санинструктор Башинский с бойцами подняли носилки со старшиной и осторожно поставили их в кузов грузовика. Шофер Акулов закрыл борта. Сесть в кузов со старшиной я разрешил только Башинскому. Лишних людей не требовалось. Надежда возлагалась на то, что без груза машина проскочит дорогу быстрей. Но в пути оказалось, что это не совсем так. На дороге попадалось множество камней, рытвин и воронок. Машину трясло, и каждый толчок причинял старшине сильнейшую боль. Он глухо просил Башинского:
– Скажи Акулову, чтоб тише… Ведь не ящики же везет.
Пришлось погасить скорость, и это чуть нас не погубило. По машине открыли огонь. Несколько осколков и пуль оставили на бортах следы. Но людям все-таки повезло. Не пострадал никто.
В Мамашаях справа, через несколько домов после въезда в село, стоял медсанбат. Свернув к нему с дороги, Акулов осторожно притормозил. Я побежал внутрь, чтобы предупредить о старшине и взять с собой санитаров. А когда вернулся, то увидел возле грузовика уже знакомый армейский «виллис». Перед грозно нахмуренным генералом стоит, вытянувшись и каменно замерев, перепуганный насмерть Акулов.
Увидев меня и не дав мне отрапортовать, генерал сурово спросил:
– Ехали из Бельбекской долины?
– Так точно, товарищ командующий артиллерией! Привезли в госпиталь раненого старшину Лубенца.
Генерал неожиданно побагровел:
– Решили побравировать лихостью, лейтенант? Рискнуть собой и людьми? А известно ли вам, что по этой дороге днем проезжать нельзя? Почему не дождались ночи?
И сказав про себя: «Господи, пронеси грозу!» – я, поедая глазами начальство, четко доложил:
– Про дорогу, товарищ генерал, знаю. Батарею нашу разбили и вот ранили старшину. Он потерял много крови. До ночи было рискованно ждать.
Гнев командующего, кажется, стал проходить.
– Ждать было рискованно, а ехать не рискованно? Где тут логика, позвольте спросить?
На выручку неожиданно пришел сам Лубенец. С носилок, на которые перекладывали его санитары, он, вдруг приподняв голову, со слабой улыбкой сказал:
– Так ведь довезли же, товарищ генерал, и вроде бы даже живого.
Генерал Стрельбицкий поправил очки, чуть улыбнулся:
– Ишь ты, какая круговая порука. Хорошо. Несите его в санбат.
Нет, все-таки добрым человеком был наш командующий артиллерией. Не хлопнул дверцей и не уехал, как бы сделало иное начальство, а стоял на дороге и заботливо следил за тем, как разворачиваются и вносят санитары раненого старшину в санбат. Смотрел на эту сцену и я, смотрел и не знал, что через какие-то сутки всего, на рассвете, вот так же, на этих же самых носилках, эти же самые санитары понесут в санбат и меня…
Но вот задумчивость с лица генерала сошла, и он, подозвав меня, приказал доложить обстановку в долине Бельбека. Задав еще несколько вопросов по различным аспектам, генерал вынул из планшета карту и сделал несколько пометок. Затем спросил:
– Какое принято решение?
Я доложил:
– Передать снаряды с моей батареи на батарею старшего лейтенанта Ульяненко, где существует нехватка снарядов.
Он попросил уточнить на карте местоположение ульяненковской батареи и одобрительно кивнул головой.
– Решение правильное. Артподготовка начнется в 6.30 утра. А начнется она с залпа ваших батарей. Распоряжение вы получите.
Затем, вырвав из блокнота листок, генерал быстро написал на нем несколько фраз и передал адъютанту:
– А это комбригу 30-й. – Потом, повернувшись ко мне, добавил: – И помните, лейтенант, залп надо дать точно в срок. От него зависят сотни человеческих жизней.
Я вытянулся и козырнул:
– Я понял, товарищ генерал. Приказ выполним точно в срок.
Он широко улыбнулся и как-то вдруг, совсем не по-уставному, мягко сказал:
– Ну что ж, как говорится, с богом, желаю удачи!
Никогда еще со мной так сердечно не говорило начальство, да еще такое большое.
– А обратно на огневую сумеете проскочить? – озабоченно спросил генерал.
Воодушевленные его вниманием, мы почти одновременно с Акуловым отрапортовали:
– Так точно! Машина теперь пустая. Непременно проскочим.
Он кивнул и еще раз сказал:
– Желаю удачи!
Через десятки лет спасибо вам, дорогой Иван Семенович, за теплые ваши слова. И за другие, удивительно светлые встречи, которые были еще впереди и о которых в ту пору я, конечно же, ничего не знал…
Иван Семенович Стрельбицкий… Сколько лет прошло с тех пор, а в памяти моей все живет эта сцена нашего прощания на дороге. И краски ее не померкнут никогда.
Вот машина наша, свернув налево, уходит по шоссе от Мамашаев в сторону Севастополя, а на скрещении дорог, залитый ярким солнечным светом, отойдя на несколько шагов от своего «виллиса», стоит генерал-лейтенант Стрельбицкий. Впрочем, нет, генерал-лейтенантом он стал уже после войны. В те дни он был еще генерал-майором, стройным, красивым и таким еще молодым, ибо что такое сорок три года для генерала!
Он стоит и, чуть сощурясь, смотрит нам вслед. И кажется мне, что взгляд этот светится задумчивой добротой. Смотрю на него из кабины и я. Смотрю и не знаю, что это может быть последний человек, которого я видел перед ранением…
Причудливо складываются порой жизненные коллизии. Зрительно Иван Семенович запомнил меня хорошо, а вот фамилию мою знал не совсем точно. Правда, известно это мне стало много позже.
А случилось так: на Ишуньских позициях Иван Семенович обратил внимание на работу нашей батареи, и то, как я руководил подготовкой ее к бою, очевидно, произвело на него хорошее впечатление. Вернувшись в штаб армии, он вспомнил, что не успел спросить фамилию комбата. Вызвал к себе радиста и велел через штаб дивизии передать запрос об этом в бригаду. Но позиции наши в это время бомбили, и связь у радистов получилась неважной. То ли наши радисты передали нечетко, то ли армейские услышали неотчетливо, но командующему артиллерией доложили, что фамилия комбата – Асадчий. Так он себе эту фамилию и записал…
