Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965
Мальчику было плохо. Дыхание стало реже, но тяжелее. Воздух проходил в легкие со свистом Бужма положил руки на грудь ребенка и пальцами чувствовал, как вздымается маленькая грудная клетка. «Теперь важна каждая минута, — думал Бужма, — поэтому нужно предусмотреть все, чтобы сразу, как придет Ирина Сергеевна, начать операцию. Вызывать из района хирурга уже поздно».
— Мама!.. — позвал мальчик.
— Уже ночь, — сказал Бужма, — и мама спит.
Он подумал: «Кого же сейчас посылать за мамой?»
— Нет, — выкрикнул мальчик. — Нет!
Он схватился за ладонь Бужмы и неожиданно сказал:
— Деда.
Иннокентий Николаевич погладил ребенка по голове и тихо сказал:
— Ты уж потерпи. Потерпи, ладно? Мужчине нужно быть терпеливым. Конечно, я понимаю, трудно. Но у нас с тобой нет другого выхода.
А сам подумал:
«Пожалуй, не буду говорить, что я не смогу делать операцию, потому что плохо вижу. Это может расстроить мальчика».
— Я ведь не знаю, где живет Ирина Сергеевна, — сказал Бужма, — поэтому мне кажется, что Нюши нет долго. А если бы послали тебя или меня, то быстрее бы не было, а может быть, значительно дольше. Когда посылаешь кого-то и очень ждешь, время идет невероятно медленно.
Сестра встала у изголовья и начала давать кислород из подушки. Струя была явно недостаточной. Мальчик вертел головой, напрягался. Иннокентий Николаевич наклонился к нему и неподвижно просидел так минуту, выслушивая дыхание. Трудно было представить, что состояние так быстро ухудшится.
— Ты дыши, — говорил Бужма. — Доверься нам и дыши. Тебе только семь лет, ну восемь, а я в десять раз старше. Ты знаешь, что это — в десять раз старше? Дыши. Так. Вдо-ох. Еще раз. Умница!
Какая-то тяжесть все время лежала на плечах Бужмы, но он старался не обращать на это внимания.
— Уф, как жарко! — сказал он. — Просто нет сил от жары. Наверное, тебе тоже жарко? Хорошо, что сердце у тебя отличное. Стучит неплохо. Это в нашу пользу. Лет сорок назад я участвовал в такой же истории. Мальчик был, как ты. Лет семи. Я ехал к нему пятьдесят километров. И все кончилось хорошо. Меня провожало очень много людей. Это было замечательно. Такое не забывается. Другие говорят: благодарность ничего не стоит. Что же тогда стоит, я спрашиваю? Что? Ведь из-за этого мы живем. «Спасибо» — это не деньги. «Спасибо» не унижает.
На лестнице раздались торопливые шаги.
«Кажется, идет один человек?»
Сердце сразу заколотилось, точно его спустили с цепи, и Бужма почувствовал, как капли холодного пота потекли по лицу и шее. Боль стала невыносимой, и он впервые испугался, что потеряет сознание. «Я обязан быть спокойным, иначе решения не примешь».
— Она не приехала, — сказала Нюша. — Я ждала ее около дома, а ее все нет.
— Зачем же ждать? — сказал Бужма. — Не приехала, и все. Тут ничего не дождешься.
Сердце мешало думать, и Бужма отклонился на спинку кровати, прилег на минутку.
— Ложитесь, ради бога, — взмолилась сестра. — Что будет, то будет. На вас лица нет.
— Больше мы ждать не можем, — тихо сказал Бужма. — Через тридцать, минут никто уже не будет нужен мальчику. Остается только Татьяна Васильевна.
— Зубниха? — переспросила сестра.
— Зубной врач.
Он специально подчеркнул, слово «…врач». Нюша побежала по лестнице, а, Бужма, приказал разложить инструменты. Он взял из рук сестры кислородную подушку и стал давать кислород… Газ шел плохо — нужно было его выдавливать. Тогда он положил подушку перед собой и, когда мальчик втягивал воздух, ложился грудью на подушку, прислушиваясь, как газ выходит из шланга. Наверное, это небольшая работа, но он устал ужасно.
— Дыши, — говорил Бужма каждый раз, наваливаясь на подушку. — Дыши глубже. «Надо все время напоминать мальчику об этом. А то он не станет дышать».
Теперь Иннокентию Николаевичу показалось, что не прошло и минуты, когда на лестнице раздались торопливые шаги двух человек. Он различил частое постукивание знакомых каблучков и встал. Дверь с лестницы отворилась.
— Иннокентий Николаевич! Что это? Без тапочек? Разве можно? Разве не понимаете? Ведь Ирина Сергеевна будет…
Она схватила Бужму за руку, потом бросилась за стулом — и вдруг заметила ребенка. Мальчик смотрел на нее печально и дышал тяжело, с трудом, широко открывая рот, и было трудно сказать, видит ли он Татьяну Васильевну.
Она замерла перед кроватью.
— Что… что с ребенком?
— Слушайте, — сказал Иннокентий Николаевич как можно спокойнее. — Мы теряем мальчика. У него круп. И вам придется оперировать.
Он видел, как она отступила и присела на стул.
— Но мне не приходилось…
— Вы же врач, — сказал Бужма. — Значит, обязаны… И сейчас нет времени на споры.
— Я не спорю. Только у нас было так мало часов по хирургии…
Иннокентий Николаевич промолчал.
— …и то как второстепенный предмет…
Она ждала хотя бы сочувствия, но Бужма как будто не слышал ее.
— Ну ладно, — упавшим голосом сказала Татьяна Васильевна. — А как оперировать?
«Она совсем ребенок», — подумал Бужма.
* * *Иннокентий Николаевич сидел в маленькой операционной на табурете и ждал, когда приготовится Татьяна Васильевна. Он прислушивался к звукам операционной — сестра раскладывала на столике металлические инструменты, — и все мысли, которые осаждали его, вдруг исчезли, дав место полному покою.
— Шприц, — сказала Татьяна Васильевна, и голос у нее был ровный.
«Неужели она совсем не волнуется?» Докторша набирала из фарфорового стаканчика новокаин, и Иннокентий Николаевич услышал, как мелко позвякивал шприц по краю стаканчика. «Волнуется. И все-таки молодец. Куда исчезла вся суетливость?»
Ребенок застонал и затих.
— Делайте сразу глубокий разрез, — сказал Бужма и на себе показал место, в котором нужно рассечь кожу.
— Трахея, — тихо сказала Татьяна Васильевна.
— Приготовьте трубку, — приказал Бужма.
Он слышал в висках свой пульс. Раз, два… восемь… двадцать три… сорок семь… «Как тихо, — подумал Бужма. — Теперь болит не только сердце, но рука, лопатка и даже челюсть. А пальцы онемели и кажутся чужими. Почему так долго? Посмотреть бы, что она делает». Он стал снова считать: «Шестьдесят шесть, шестьдесят семь. Мальчик дышит очень редко. Если ему через минуту не дать воздуха, то операция будет ненужной. Хирургу на такую процедуру достаточно тридцать секунд… Восемьдесят».
— Ввела, — сказала докторша.
— Почему же он не дышит? — удивленно спросил Бужма.
— Не знаю, — сказала докторша.
— Массаж… Делайте массаж… Закрытый массаж.
Он никак не мог сформулировать мысль, но Татьяна Васильевна поняла его. Их уже что-то соединяло. Он понял, что она начала искусственное дыхание. После каждого пасса воздух выходил из трубки. И вдруг мальчик вздохнул. Он тянул воздух медленно, упорно, будто собирался забрать сразу все запасы операционной.
— Дышит, дышит! — крикнула Татьяна Васильевна.
На какую-то секунду Иннокентию Николаевичу показалось, что он видит. Мальчик и докторша смотрели на него. Он стиснул пальцами края табуретки и корпусом подался вперед. Ему вдруг стало необычно легко. Бужма свободно вздохнул, распрямил плечи и встал.
— Что с вами? Иннокентий Николаев…
Голос напоминал эхо, где-то терялся…
Последнее, что увидел Бужма, — это десятки светящихся точек…
Виль Липатов
Самолетный кочегар
Он появился в конторе лесозаготовительного пункта в середине июня. Шло важное заседание. Час тому назад у дизельного трактора расплавили подшипники, и теперь начальник пункта Сухов, покрасневший и взъерошенный, искал виновных.
— Здравствуйте! Я вот… пришел, — сказал паренек, входя в комнату.
Шумный разговор прервался на полуслове. Сухов недоуменно посмотрел на свою руку, вытянутую вперед, и вместо того, чтобы стукнуть ею по столу, согнул в локте и рассеянно поправил прическу.
— То есть как, — спросил он, — как это пришел?
— А из Радугина, — пояснил паренек. — Ждал, ждал машину, а ее нету, вот и пришел пешком…
Он полез рукой за пазуху, порылся в кармане, но ничего не нашел. Тогда он полез в другой карман, затем в третий, но безрезультатно. Паренек смущенно улыбнулся и стал торопливо шарить в заднем кармане брюк. Лицо его засияло, он шумно вздохнул.
— Вот она… — и протянул Сухову какую-то бумажку, — справка из детдома…
Сухов повертел бумажку в руках.
— Что же это делается, а, товарищи? — сказал он плачущим голосом. — Какая бумажка, из какого детдома?
— А из радугинского, — охотно ответил паренек, присматривая для себя место. Ему понравился стул у окна, и он сел на него, положил руки на колени и благожелательно посмотрел на окружающих.
